*о творчестве

[kroshkavinni]

Разноцветные стёкла

Основные персонажи: Брок Рамлоу, Джеймс «Баки» Барнс (Зимний Солдат), Стив Роджерс (Капитан Америка)
Пэйринг: односторонне Брок/Стив и Брок/Баки
Рейтинг: R
Жанры: Ангст, Психология, Hurt/comfort, AU
Предупреждения: OOC, Нецензурная лексика, Элементы гета
Размер: Мини, 5 страниц, 1 часть

Описание:
Жизнь Брока всегда ставит перед сложным выбором, пинает под рёбра, не давая отдышаться и понять, чего же он в действительности хочет.

В комнате слишком стыло, горько пахнет горелым. Брок устало бредёт, наступая босыми ногами на осколки кружек, разноцветные стёкла разбитых бутылок, обугленные обрывки бумаг, идёт, не замечая боли, порезов на ступнях, кровавых следов за спиной, проходит молча, не разглядывая бессловесные улыбающиеся лица с фотоснимков. Касается ладонью старого деревянного бара, привезённого то ли из Каира, то ли из Марокко, откидывая дубовую резную крышку, взглядом проходится по бутылкам, выбирая. Виски всегда его успокаивает, дарит ощущение земли под ногами, не даёт окончательно развалиться на части, оставаться целым хотя бы на людях.

Брок не любит праздники, как не любил их ещё в детстве; шумные застолья с семьёй, яркая искрящаяся мишура, искренние улыбки, объятия и тепло: всё это было каким-то чужим, киношно-показушным. Не про его семью. Не с ним.

— Командир, приходи к нам. Молли будет рада, да и Джефри, не переставая, спрашивает про дядю Брока.

Он усмехается, спихивает Роллинзу объёмный пакет с подарками для всей его семьи, и снова прячется за толстыми стенами квартиры, закрывается на все замки, опускает тяжёлые роллеты бронированных штор, достаёт несколько бутылок виски, включает подборку любимых фильмов и забывается на все дни, пока на улицах гремят петарды, пока гомонящая толпа радостно гикает и лезет обниматься ко всем прохожим подряд, пока в его голове не проясняется, пока руки не перестают тянуться к зауэру.

— Эх, и где то золотое время, когда тебя хвалили только за то, что ты всего лишь поспал и хорошо пожрал? — смеётся Брок, салютуя самому себе бутылкой.

После бесконечной, выбивающей из головы все мысли муштры училища, Брок впервые отказывается приезжать домой на праздники и играть на публику ради новогодних фотографий для тёти Аманды. Не берёт трубку, выбрасывает радостно-разноцветные, пестрящие нежными восклицаниями и нежностью к милому сыночку письма матери, вдруг вспомнившей, что они всё же семья, но подзабывшей, что Брок вырос слишком рано. Сводит все контакты с людьми, кто знал его «до», к минимуму, не желая отвечать на одни и те же вопросы.

После удушливой жары, смрада разлагающейся плоти и выжженых до бела песков Кувейта перестаёт приглашать гостей на собственный день рождения, превращает квартиру в крепость, просыпается ночами с криком, рвёт ворот футболки в попытке вдохнуть, всё ещё чувствуя на языке вкус собственной запёкшейся от жара крови и холодное дуло автомата у виска. По праздникам они молча пьют с Роллинзом дрянной бурбон в баре недалеко от его дома, каждый думая о своём, хлопают друг друга по плечам, криво улыбаясь и расходясь каждый по своим делам.

После плена Югославии, грязного подвала, тухлой воды раз в двое суток Брок возвращается другим человеком, спускается по трапу самолёта, замирает на мгновение, зажмуривается и вдыхает полной грудью. Он начинает спокойно спать по ночам впервые за несколько лет, не вздрагивает от автомобильных гудков, шаря по бедру в поисках оружия, начинает подходить к телефону и даже несколько раз криво улыбается с семейных фотографий, но под подушкой неизменно поселяется глок.

После мясорубки Ирака, слишком сильно напоминающей Кувейт, где он опять оказывается недостаточно силён, быстр, чтобы выйти без единой потери, без ранений, Брок покупает себе машину, больше похожую на танк, потому что так спокойнее, тренируется, как одержимый, оттачивая и так превосходящие многих навыки, стараясь выжать максимум из своего тела, много шутит, понимающе скалится.

ЩИТ и Гидра появляются в его жизни практически одновременно, равноценными величинами без возможности выбора стороны, придавливают ответственностью за отряд, хотя Брок всегда старался не вешать себе ярмо из людей на шею, разве что кроме верного Роллинза. Но Брок умело совмещает, он вообще многозадачный, непробиваемый, саркастичный ублюдок, умеющий смотреть с тем самым особым прищуром, посылать нахуй на пятнадцати языках почти без акцента, а на пяти материть так этажно, что поди потом выгребись. Но снова закрывается ото всех, кто старается к нему подобраться, стать хоть немножечко ближе. Оставляет за бортом улыбчивых лаборанток Гидры, талантливо уворачивается от фигуристых и горячих агентов ЩИТа, отмахивается от людей, старающихся влезть не только к нему в постель, но и душу, добраться до сердца, отговаривается от предложений Джека познакомить с очередной сестрой, кузиной, свояченицей, просто хорошей девушкой из бакалеи недалеко от церкви. Криво усмехается и, когда становится совсем хреново, сбегает, запираясь в очередном мотеле где-нибудь на границе штата с какой-нибудь безымянной девицей из бара, вытрахивая из неё все силы, мысли, ощущения, утоляет звериный голод, вылизывая дрожащее и покрытое испариной тело, мнёт, гладит и на утро хмуро кривится на осторожный вопрос о номере телефона, вливает в себя полтора литра кофе и ненавидит сам себя, потому что не то, не так, не с тем.

Потом случается Зимний, неотвратимо выбивающий землю из-под ног одним взглядом, застывший, вытянувшийся звенящей от напряжения струной, и какая-то безотчётная нежность, накрывающая с головой, к, казалось бы, бездушному киборгу-убийце, с преданностью сенбернара заглядывающего ему в глаза после сознательно пропущенных обнулений, мягкие пряди под пальцами и ощущение неправильности, стыда за всё, что делал ранее. Тихие вечера на базе Гидры, книги, которые Брок проносит специально для Агента, апельсины и недоумение на лице почти всегда бесстрастного Зимнего, розовая яркая резинка в его волосах и едва сдерживаемый смех Брока, следящего за Солдатом в снайперский прицел, и клятвенное обещание вытащить любой ценой.

— Нас ебут, а мы крепчаем, — практически стонет Брок, впервые встретившись взглядом с только размороженной гордостью и надеждой Америки, с последним великовозрастным девственником, с символом поколения — Стивеном Грантом Роджерсом. И впервые дрочит в душе не на сладкие губки Аманды из аналитического, а на затянутую в синюю джинсу задницу пусть и охуенного, но мужика.

Ловит каждый случайно брошенный в его сторону взгляд, каждое движение, слово, обращённое к нему, Броку.

— Рамлоу, на ринг.

— Есть, Капитан, — отводит взгляд, облизывает сухие губы, стараясь не представлять, как выглядит Кэп без всех этих тряпок.

Ходит тенью, ругая самого себя за странные, непонятные эмоции, которые на порядок выше обычного влечения.

— Рамлоу, отчёт у меня на столе через час.

— Есть, Капитан, — почти испуганно смотрит на свои дрожащие руки.

Брок срывается, напивается в каком-то клоповнике, снимает мальчика, впервые пытаясь понять собственные странные желания, но выгоняет его минут через пять, потому что острые коленки, цыплячья шея и огромные серые глазищи на перепуганном лице совсем не то, что снится ночами в горячечных снах, не то, что заставляет выгибаться на влажных перекрученных простынях, болезненно кривиться, стоит только Кэпу пройтись рядом.

— Рамлоу, — кивок и серьёзный взгляд.

— Капитан.

Спарринги, совместные операции лишь подливают масла в огонь, разжигая желание сильнее, жарче, испепеляя последние крохи уверенности в самом себе, сдержанности, терпения.

— Рамлоу, — Роджерс в одном полотенце на бёдрах в общих душевых СТРАЙКа даже не догадывается, насколько он близок к банальному изнасилованию.

— Капитан.

Брок чувствует, что начинает сходить с ума от недотраха, от гула в голове, от постоянно стоящего члена, болезненно давящего на ширинку форменных брюк, от горячечных, наполненных похотью и животным сексом снов, что выжимают его не хуже силовых упражнений, но физически не может прикоснуться к кому-то другому, дрочит в душе, рычит, воет, кончая в кулак.

— Ебаная хуйня, — кривится, смывая с ладоней сперму, ссаживает костяшки, разбивая кафельную плитку.

Начинает сознательно избегать любых контактов с Роджерсом и однажды оказывается в нужное время в нужном месте — тёмной столовой зимним предрождественским вечером, когда на базе и быть уже никого не должно быть.

— Капитан?

Брок щурится, стараясь разглядеть одинокую фигуру в углу: устало сгорбленные плечи, скорбно опущенная голова, початая бутылка рядом, будто бы не праздник высвечивают на всю противоположную стену огнями новогодние гирлянды, а поминки по чему-то настолько личному, что нельзя довериться никому.

— Если вас не затруднит, Рамлоу, не могли бы вы составить мне компанию?

Брок садится на соседний стул, рядом, почти касаясь под столом колена Роджерса, старается разглядеть в мерцающей разноцветными огнями темноте лицо Стива, понять его. Брок благодарно кивает, принимая предложенную бутылку, отхлёбывает прямо из горла и слушает глухой голос человека, который по определению не может быть настолько разбитым, раздавленным своим же прошлым, человека, чей образ у всех ассоциируется только с победой, слепой, по мнению Рамлоу, верой в будущее.

— Он всегда за меня был, Рамлоу, в какое бы дерьмо я не лез, Баки рядом и рука его на плече будто окрыляла, давала силы бороться с болезнью, местной шпаной, Гидрой. Давала силы подниматься раз за разом, потому что он рядом, потому что понимает и всегда будет понимать. Думаешь, мне надо было вот это всё? Эта война? Я просто хотел для Баки самого лучшего, мирного неба.

И Брок понимает вдруг, что никто в этом здании, в этом ёбаном мире не знает Капитана Роджерса настоящим, просто Стивом из старого Бруклина, без ослепительной улыбки, укоряющего прямого взгляда, без всей этой мишуры и бравады. И вообще неизвестно, задумывается ли хоть кто-нибудь, каково это — нести на своих плечах звёздно-полосатый стяг, не имея права быть хоть сколько-то не идеальным.

— И вдруг его не стало. Из-за меня, Рамлоу, не стало моего Баки. Не смог, не удержал, не прыгнул, чёрт возьми, следом, — Стив болезненно кривится. — Даже не помню, что было потом. Всё серое, гулкое, ненужное, пустое, пытаешься выплыть, проснуться и не можешь, лишь глубже увязаешь. Я, наверное, только сейчас понимаю, почему даже не пробовал выбраться из того чёртового самолёта, почему героически решил сдохнуть, спасая человечество, до которого мне и не было особого дела. На том свете был мой Баки. Он меня ждёт там. А я даже руки на себя наложить не могу, сдохнуть наконец, — горько усмехается.

Стив говорит, будто исповедуясь в последний раз, раскрывается перед самым неожиданным слушателем. Хотя Броку кажется, что дело именно в этом — он чужой, чьё мнение, по сути-то, и не важно, перед кем можно хоть на некоторое время снять непробиваемый панцирь, стряхнуть с себя весь лоск, перестать притворяться. Роджерс рассказывает о Баки Барнсе, друге, боевом товарище и ком-то намного большем, чем эти два пункта, рассказывает с такой отчаянной обречённостью, почти стонет, трёт скрытые темнотой глаза. И в его голосе столько невысказанной боли, мольбы непонятно какому богу, потому что отнять у живого человека его жизнь, смысл, саму его суть и оставить топтать землю, влачить существование может только дьявол.

— Спасибо вам, Рамлоу, — смотрит как-то по-особому тепло.

И уходит, сам не зная, в каком раздрае оставляя Брока допивать коньяк в одиночестве пустой столовой ЩИТа, глотать всё, что тот услышал и осознал для самого себя, пытаться всё это уложить в образ несгибаемого Стива Роджерса и понять — не умещается новый Стив в рафинированного до последнего слова Кэпа.

Брок на следующее утро идёт в музей, кривится от слишком ярких многоцветно мигающих витрин, украшенных к празднику, но идёт, хоть и хочется привычно запереться дома. Идёт не для того, чтобы что-то себе доказать, увидеть давно покинувшего мир соперника, да и как можно надеяться на что-то, когда всё для Роджерса так больно и серьёзно, а просто посмотреть на того самого идеального, по мнению Кэпа, принять для себя. И надолго зависает, разглядывая знакомое лицо Зимнего Солдата, но с человеческими эмоциями: улыбающийся, облизывающий свои блядские губы и смотрящий на Роджерса так, что и слепой бы заметил, как всё между ними горит.

— Командир.

— Жри, Солдат, мне ещё сказку, блять, тебе читать, — Брок косится на жмурящегося от удовольствия Зимнего, уплетающего дрянной шоколадный детский завтрак, будто ничего вкуснее не ел за всю свою долгую жизнь.

Брок выстаивает до закрытия, слепо смотрит перед собой, не реагируя на веселящуюся толпу, на тычки в спину и просьбы подвинуться и не маячить в кадре, думает, перебирает в голове воспоминания, пытается понять, где оступился, раз сейчас всё так неебически сложно. Выбор сделать, правда, оказывается не так сложно, да и нет у него особого выбора.

— Ёбаная хуйня твоя жизнь, Брок, ёбаная хуйня.

Брок крушит квартиру, методично разбивая о стены всё, что только можно, топчет ногами фотоснимки, пьёт из горла, сидя на полу, не ощущая холода, горького запаха палёной бумаги. Нет, он не сломлен, не разбит, но в груди горит, тянет давно застарелой болью, странным ощущением родства к грёбаному суперчеловеку, который, скорее всего, и думать уже забыл о том, что перевернул в Броке всё с ног на голову, заставил высунуть голову из удобного, годами наращенного панциря. Брок пьёт, вертя телефон в пальцах, потому что, если ему хуёво по праздникам, то каково же Роджерсу, окружённому толпой суперразъебаев, которые и понятия не имеют, насколько разбит, размазан всеобщий герой, как ему противны все эти приторно-счастливые лица, когда вместо сердца - пепелище.

— Капитан, я хочу поговорить о Баки Барнсе, — говорит он, набирая выученный наизусть номер.

— Рамлоу? Вы? Вчерашнее не даёт вам права… — на заднем фоне слышится пьяный гогот Тора, тягучий бархатистый голос Вдовы.

— Кэп, заткнись и приезжай, не пожалеешь. Тут тебе хотя бы не придётся строить из себя неебически счастливого мудака, — Брок диктует адрес и в два глотка опорожняет бутылку.

Что-то подсказывает, что колесо сансары сделало свой оборот, и ничего не будет как прежде, и нельзя уже всё свернуть, отменить, потому что и Стив, и Зимний стоят того, чтобы попытаться. В комнате слишком стыло, горько пахнет горелым. Пол усыпан порванными, обгоревшими фотографиями, осколками посуды и цветным бутылочным стеклом, Брок сидит на полу, сжимая в правой руке верный зауэр, молча курит, выпуская дымные кольца в потолок, а на столе папка «Дело №17».