[kroshkavinni]

Я, кажется, люблю тебя

Основные персонажи: Стив Роджерс (Капитан Америка), Брок Рамлоу, Джек Роллинс (агент Гидры)
Пэйринг: Брок/Стив
Рейтинг: PG-13
Жанры: Романтика, Ангст, Драма, AU
Предупреждения: OOC, Нецензурная лексика

Брок устало смотрит на себя в маленькое треснувшее зеркало, висящее над умывальником на базе Гидры, смотрит, скалится криво, ломко, остро, не выпуская сигареты, дымит, ведёт дрогнувшей рукой по щеке, по щетине, шее, плечу, покрытому застарелыми шрамами, морщится и снова скалится, что-то рычит неразборчивое даже для самого себя. Вот он — Зверь Гидры, цепной пёс, убийца, хладнокровный чистильщик, расчётливый мудак, уделанный чужой кровью по самую макушку, хитрый, злой, жёсткий до жестокости, не боящийся пустить пулю в спину, если мнениями не сошлись.

Как он гордился когда-то таким собой, что смог выжить, всплыть в этом дерьме, справиться с горечью во рту, со снами, изламывающими тело на горячих мокрых от пота простынях, с хриплыми стонами, болезненными судорогами ранений из прошлого и привычкой запоминать имена своих бойцов.

Брок выживает там, где другие ломаются за несколько дней, учится пытать, почти не оставляя следов, прыгать выше головы, уходить без шума, мимикрировать в любой среде, притворяясь своим, влезать в душу, под кожу и вырывать самое дорогое, потому что в приказе чётко выбито — «ликвидировать цель».

Всё это тогда казалось таким важным, таким приятным слуху.

Брок мог часами разбирать с Роллинзом прошедшее задание, отданные приказы, количество целей и как застрелил каждого, хлебать пиво и ржать над тем, как Джек кривится, косо поглядывая на своего командира, но всё равно приходит каждую пятницу. Джек садится на один и тот же стул, ровно напротив, чтобы смотреть в глаза, и часами пьёт пиво Брока, хмурится, разглядывая новую повязку через плечо/руку/голову, пропитанную свежей ещё кровью, пытается говорить, что алкоголь и обезболивающие вместе нельзя, хотя знает — Брок не пьёт таблеток, не может видеть эту разноцветную россыпь до трясучки, до блевотины, до спазмов наполненного пивом желудка. Только Джеку известно, почему командир предпочитает иглы, почему скалится, как безумный, и чью фотографию носит, как оберег вшитую в броник.

А сейчас тошно, страшно с себя такого, прожжённого этим миром, вымазанного в таком первосортном дерьме, что ни за что не отмыться, сколько не старайся, не стать хоть чуточку лучше, не изменить стороны, ведь за яйца держат так, что как не рвись, по-твоему не получится.

Ему хочется ненавидеть себя, Его, Гидру, ЩИТ, само отсутствие возможности что-то выбрать или изменить, сойти с пути. Но для ненависти не хватает места в голове, сил, эмоций. Ему хочется достать зауэр, приставить к виску и нажать курок и закончить всё это, но он не умеет сдаваться, не знает, как поддаться этой слабости и где взять силы, чтобы сбежать в темноту, не попрощавшись; сможет ли Брок не видеть больше этих глаз, лучиков морщинок, когда Он улыбается, ведь там не будет больше его персонального солнца, не будет гребанного Стивена Гранта Роджерса.

Кто первый потянулся к другому, ища что-то своё, Брок уже и не вспомнит.

Как ни странно, они не трахаются, не сосутся, как безумные, по тёмным углам, а разговаривают, много, долго, кажется, обо всём на свете, просиживая вечерами в парке или на крыше дома Роджерса, пьют кофе, иногда молчат, смотря, как темнота накрывает вечно спешащий Нью-Йорк, тихий, сонный Бруклин, как вспыхивают огни башни Старка, и нет в этом мире ничего важнее такого вот невербального общения.

И Брок влюбляется с каждым вечером, каждой минутой, проведённой рядом, теряется, плавится, растворяется в голубых глазах, тянется к Стиву, касается едва-едва, как к самому дорогому сокровищу, боясь нарушить то, что между ними выстраивается, боится стать снова никем, одним из многих, проходящих мимо.

Стиву он рассказывает почти всё, выкладывает даже о том, о чём верный Роллинз не догадывается, хоть они и знакомы уже не один десяток лет: о шрамах на руках, плечах, о ранениях и метках, поставленных своей рукой, о попытке сдохнуть, как малолетка, наглотавшись таблеток, когда маленькую сестру Лилли украли и вернули через сутки: изнасилованную, с вырезанной на тонкой коже спине многоногой тварью, как предупреждение, что это только начало и рыпаться бесполезно, как выл в подушку, кусал губы и улыбался этому тринадцатилетнему чуду, которая справилась, пошла на поправку и расцвела, как ненавидел себя, потому что… но о Гидре молчит, молчит и об этом «потому», молчит и ненавидит себя.

Он знает от Стива всё о Баки, знает о войне, об опытах над Стивом, знает, как тот часто лежит ночами без сна, потому что стоит закрыть глаза — и тишину взрезает отчаянный крик, ненавидит зиму и поезда, знает о всех женщинах и мужчинах в жизни его Капитана.

Брок с ним смеётся, злится, предлагая раскатать очередного идиота, рискнувшего наплевать на мнение Кэпа, пойти против, просто не так, по мнению Брока, взглянуть в его сторону, он наконец-то живёт. Знает, что Стив так же рычит, стискивая зубы, когда СТРАЙК отправляют куда-то, не уведомив его, и Брока вносят на носилках, лается с Фьюри, просиживает потом неделями в палате, приносит нелюбимые Броком яблоки, странно шутит, отводя глаза, чтобы Брок не дай боже не увидел в них боль и сожаление.

— Я, кажется, люблю тебя.

Фраза, которую Брок ждёт уже очень давно, жаждет услышать. Фраза, которую он боится услышать, звучит именно тогда, когда мир в очередной раз смеётся Броку в лицо и пинает под рёбра особенно сильно.

— Я, кажется, люблю тебя!

И взгляд, вышибающий землю из-под ног, слабая отчаянная улыбка на губах, на побледневших губах, подрагивающие руки, и Брок летит в бездну, до крови кусает внутреннюю часть щеки, потому что нельзя, только не так, не сейчас, не когда всё снова на грани, всё летит в пизду, как десять лет назад — новый приказ с именем Капитана Америки в строке «цель» и пришпиленная скрепкой фотография Лилли с дочерью на руках, как предупреждение, с красной снайперской меткой на худенькой спине.

— Я, кажется, люблю тебя!

Брок страшно, по-звериному воет, скулит, бьёт кулаком точно в своё отражение, заливая кровью брызнувшее стеклянное крошево зеркала. Бьёт-бьёт-бьёт, наполняя сознание болью, злостью, голодным отчаянием, ведь он никогда не сможет забыть померкшие глаза, когда он отступает, нервно дёргая уголками губ, глухой стон за спиной. Потому что он не знает, где взял силы уйти, не оборачиваясь, и почему сейчас всё ещё живой стоит, курит, стараясь не обращать на крики и хохот в раздевалке.

— Знаешь, — шепчет он, глядя на свои окровавленные трясущиеся руки. — Знаешь, Стив, я люблю тебя очень давно. Знаешь, Стив, я ради тебя отдал бы всё на свете, себя бы отдал — на плаху, костёр, под колеса вашего ЩИТа бы кинул, но её не могу, Стив. Надеюсь, ты сможешь меня понять, когда-нибудь услышать.

Воет, скулит, готовый грызть зубами вены, крошит плитку, раковины, застывая на полу, сжавшись в комок, глотает злые слёзы.

— Командир, выходим.

— Пять минут, Роллинз, — глухо хрипит, поднимаясь.

Пять минут, чтобы собрать себя из керамического крошева.

Пять минут умыться, натянуть маску ублюдочного садиста, предателя.

Пять минут, чтобы взять себя в руки и войти в грёбанный лифт.

Пять минут до «ничего личного, Кэп».

— Я, кажется, люблю тебя, Стив, — зажмуривается, делая шаг во тьму.