* о творчестве

[kroshkavinni]

Ключ от двадцати дверей

Основные персонажи:Баки Барнс (Зимний Солдат), Брок Рамлоу
Пэйринг:предположительно Баки Барнс/Брок Рамлоу
Рейтинг:PG-13
Жанры:Повседневность, Hurt/comfort, AU, Пропущенная сцена
Предупреждения:OOC, Нецензурная лексика, UST
Размер: миди - ?
Описание:
У него за спиной рухнувшее небо в Вашингтоне, дыра вместо памяти в голове, чёткие инструкции, ключ подходящий только к определённым дверям и цель - выжить

Пригород Нью-Йорка

Барнс срывает пробку и жадно присасывается к горлышку, глотает, давится, но никак не может напиться. Сколько дней он не пил? И пил ли вообще? Мо­жет, хватило той воды, что наглотался, вытаскивая из воды того, странного, от которого в голове пронзительно воют ветра и мутятся мысли, кто подсознательно знаком и в то же время совершенно неизвестен, кроме пары строчек досье, предоставленного Гидрой перед миссией, и того, что он прочёл в музее. Ещё сложнее ассоциировать себя с тем, другим, со старых затёртых фотоснимков и кадров военной хроники. Но Зимний знает, что сомнения ведут к хаосу и, не сомневаясь, принимает новое имя, пробираясь в одну из конспиративных квартир, подготовленных командиром загодя.

Он садится в неудобное кресло, откусывает от энергетического батончика, не обращая внимания на давно истекший срок годности, и включает старенький смартфон.

— Хей, Зимний, — командир на экране привычно скалится, смотрит прямо, не отводя взгляда, будто сквозь снайперский прицел, сразу насквозь, до самого нутра. Единственное, он намного моложе, чем он запомнился Агенту при последней встрече на хеликериере. — Видимо, ты наконец раздуплился и решил мотать из этой богадельни, — Брок кривится, трёт лицо, будто бы пытаясь подобрать правильные слова для скорее всего окончательно поплывшего мозгами Агента. — И если думаешь, что справишься сам, то ты ещё тупее, чем принято считать. Я не знаю, какой сейчас у те­бя, блять, год, в каком ты состоянии. Да вообще нихуя не знаю, но ты должен накрепко запомнить одно — я жизнь положу, чтобы вытащить те­бя из этого дерьма, понял?

Барнс кивает, внимательно следя за живым подвижным лицом командира, подмечает эмоции, стараясь вспомнить, когда он был таким: ещё без половины шрамов, усталых морщинок в уголках губ, с ярким смеющимся взглядом.

— Про жрать, спать, срать, надеюсь, объяснять не надо?

Агент трясёт головой, будто собеседник и правда мо­жет его услышать и оценить насколько он приспособлен к жизни, похвалить, привычно потрепать по голове, пропуская пальцы сквозь пряди, массируя чувствительную точку за ухом.

— Ты сейчас не в порядке. Растерян. Один. И можешь наворотить дел, — Брок хмурится, раздумывая. — Я составил для тебя план побега, по крайней мере надеюсь, что не подох раньше, чем закончил, — глухо смеётся, отводя взгляд. — Так вот, отморозок, ты отсыпаешься, моешься, отъедаешься сутки, собираешь всё необходимое, не думай, что где-то в ближайшее время удастся разжиться вещами, так что бери всё и сразу. Не щёлкай еблом и забирай всё, что влезет в рюкзак, в крайнем случае выкинешь за ненадобностью.

Барнс оглядывается, намётанным взглядом отмечая необходимое и то, без чего можно будет обойтись, но раз командир говорит брать всё, значит надо уложить в рюкзак чуть больше того, что туда может вместиться.

— Перво-наперво отправляйся в Рочестер. Есть у меня там один сильно обязанный мне человек. Он поможет с документами. Только имя по дороге придумать озаботься, а то будешь Хуилисом Монданада всю оставшуюся жизнь, а нет ничего более постоянного, чем временное, Солдат. Наличность, ключ и адрес следующей квартиры найдёшь в тайнике. И будь добр, не засветись по дороге. Федеральные трассы явно не твоё. Угони машину понеприметнее и езжай через пригород. В Нью-Йорк не суйся, детка, и с пидорами в трико не связывайся, а то ещё чему плохому научат. Всё, отбой, Солдат, — взгляд Брока теплеет, наполняется тем самым светом, в лучах которого Зимний привык отогреваться, выходя из криосна. — Добрых снов, Отморозок.
.

1-Рочестер

В город Барнс попадает только через полтора суток, старательно объезжая на стареньком, видавшем лучшие времена форде большинство зачёркнутых на карте рукой командира городков и поселений, останавливается в придорожных кафешках, заказывая себе только крепкий кофе, и сидит, прислушиваясь, собирая информацию, стараясь уловить в лицах других посетителей хотя бы мимолётное узнавание. Но никому не интересен парень в старой потёртой одежде явно с чужого плеча, с мелочью в кармане всего на одну чашку кофе, разъезжающем на сером насквозь проржавевшем форде ещё времён, казалось, великой депрессии.

Маленькая квартирка на отшибе ничем не отличается от предыдущей, даже плед на узкой койке у стены такого же отвратительного коричневого цвета, насквозь пропахший пылью и кое-где простроченный молью. Но Барнсу не привыкать к таким условиям, да и стоит ли жаловаться, когда долгие годы в твоём распоряжении были только кресло да криокамера, а всё остальное выдавалось чуть ли не под личную подпись командира. Но на душе всё равно как-то муторно, странно. Ещё несколько дней назад он не думал о побеге, вообще ни о чём не думал, отрабатывая миссию по пунктам, и лишь странное обречённое беспокойство в глазах командира сбивало все настройки, заставляя оглядываться, ища его взглядом. Барнс помнит, как Брок пришёл в последний вечер, сел, ссутулившись, на край его койки и заговорил. Барнс помнит, как обмирал, сжимая телефон с инструкциями в руке, как мутилось сознание от разрывающих голову противоречий. Пропущенные обнуления не способствовали ясности мышления, но командир сказал уходить, когда всё «пойдет по пизде, Зимний. Иначе тебя размажет по Кэпу — и пикнуть не успеешь, не тот он человек, кого можно так легко, блять, сдвинуть. Мне насрать на Гидру, но тебе сдохнуть во имя чьих-то идеалов я не позволю!» Барнс плохо помнит, как выбирался из Вашингтона, шарахаясь от каждой тени, слишком громких звуков, ощущая себя раздробленным на части. Барнс помнит, что командир приказал выжить.

Стандартная квартира, стандартные соседи в самом стандартном районе, без каких-либо отличий или ярких штрихов, за которые можно зацепиться взглядом. Но здесь на столике у кровати нашлась початая пачка жёлтого Кэмэла и рассохшийся коробок спичек.

— Командир, — шепчет Зимний, открывая пачку, втягивая носом запах крепкого табака.

— Надеюсь ты добрался до убежища, и я не наговариваю этот текст в пустоту, — Брок прикуривает, затягивается, смакуя горьковатый дым, выпуская его струйками через ноздри. — Как только ты включил телефон на первой явочной квартире, мне пришло сообщение действовать, как угодно отводя от тебя все возможные угрозы. Надеюсь, это только ебучая Гидра, и ты не успел понацеплять на хвост половину этого грёбанного мира, Агент.

Барнс усмехается, удобнее устроив смартфон на тумбочке, чтобы можно было обшаривать квартиру дальше и в то же время видеть Командира. Чтобы хоть немного походило на то время в Гидре, когда хоть и было плохо и больно, но в то же время намного проще. И только привычно строгое лицо командира на маленьком экране смартфора вносит хоть какую-то определённость, не даёт позорно заскулить, уткнувшись лбом в колени, хотя раньше за собой он никогда не замечал такой привычки. Командир говорит-говорит-говорит, и Барнс, стекая по стене на пол, замирает, шевеля губами, повторяя за Броком слово в слово.

— Слушай внимательно, Солдат. Нужный тебе человек живёт на Хофф-стрит, и, скорее всего, этот выкидыш человека пошлёт тебя в такие дали, о которых твой коротнувший мозг и не догадывается, скажи, что от меня, выслушай поток почти бесконечного дерьма и напомни, что бывает с теми, кто меня кидает. И накрепко запомни, Зимний, — взгляд Брока тяжелеет, придавливая, размазывая, как в старые добрые времена. — Не ввязывайся в то, в чём не уверен до конца. Ты наивен, как ёбанный котёнок, реального мира нихуя не жрал. Чувствую, сейчас некому будет вытаскивать твою охутельную задницу из дерьма и сопли подтирать. Не забывай хорошо питаться. И, — Брок теряется, отводит взгляд, как-то нервно трёт отросшую щетину. — Береги себя, уёбок.

И от этих слов будто теплота разползается где-то под грудной клеткой, наполняя уверенностью в правильности всего, что он делает, потому что так говорит командир, а он, как известно, дерьма не посоветует.

Барнс спит урывками, во сне приходит многое, чему он не может даль сколько бы понятного объяснения: знакомые люди, которых он никогда не встречал, места, где никогда не был, время, в котором просто не мог, по идее, существовать. Но были ещё хроники из музея, и Барнс не может им не верить, но легче от этого не становилось, лишь голова болит сильнее и левое плечо тянет и дёргает.

Человеком Брока оказывается подслеповатый старый еврей, отказавшийся открывать уроду с бандитской рожей, пусть тот хоть дверь выносит.

— Я от Рамлоу.

— От кого? — придушено булькают с той стороны двери.

— От Брока Рамлоу, — повторил Барнс, на всякий случай отходя в сторону.

— Неужто-таки жив ещё, ублюдок, — надтреснуто смеётся старик, открывая дверь. — Ну проходи, сынок, коль не шутишь.

Старый Мотя Цырман хоть не производит впечатления торговца запрещённым, но Барнс с порога подмечает слишком удачную планировку жилплощади: длинный узкий коридор дважды резко заворачивал, прежде чем вывести хотя бы к одной комнате, от двери хорошо просматривались оба небольших окна и огромный стеллаж, явно перегораживающий ещё один проход. Барнсу хочется ощитиниться, отступая в угол, слишком у этого «старого знакомого Брока» цепкий оценивающий взгляд, слишком сильно в этой квартире пахнет порохом и страхом, но Барнс лишь сильнее стискивает зубы, идя следом за этим странным человечком.

— Военный, — понимающе хмыкает Цырман, доставая толстенную книгу, раскрывает её на середине, что-то зачёркивая, ставя размашистую подпись, и разворачивает к Зимнему. — Распишись, и больше я этому поцу не должен ничего.

И Барнс, к своему собственному удивлению, успокаивается, откидывает все сомнения и упрямо лезущие в голову мысли, строго следуя приказам командира.

Уже к вечеру того же дня Джеймс обзаводится полным комплектом документов, вплоть до страховки и загранпаспорта, выходит на улицу, замирает на мгновение, зажмуривается и глубоко вдыхает, чувствуя, что какая-то пружина внутри отпускает. Он знает, что будет завтра. В кармане лежат документы, ключ, подходящий к следующей двери, и записка с адресами. Он ощущает себя если и не свободным до конца, то хотя бы живым, человеком, и это стоит многого.

2 - Буффало

В Буффало мокро и холодно из-за близости озёр и Ниагары. В голове откуда-то всплывает мысль, что он так давно хотел здесь побывать с… Но имени этого безликого человека вспомнить не получается, оно зудит где-то у виска, холодит, нашёптывает, но Зимнему не разобрать, слишком мало времени прошло, слишком многое было стёрто Гидрой из его прошлого и настоящего, он даже до конца не уверен тот ли он Джеймс Бьюкенен Барнс, о котором прочитал в музее. Зимний не любит большие города и старается бы держаться от них подальше, но и ослушаться командира было выше его сил. Голос Брока, не слишком качественное видео согревают, дают какую никакую определённость. Не так страшно сделать шаг, если он просчитан человеком, которому ты можешь верить.

За все годы в Гидре Зимнему не везло с хэндлерами, или хэндлерам не везло с Зимним. Тут уж как посмотреть. Каждая привязка нового тренера проходила болезненнее и сложнее предыдущей .

Выжигались новые клейма, искались точки давления, взаимодействия, крючки входили больнее, но Агент терпел, учился не подставляться под горячую руку того, кому вроде как, можно. А потом пришёл Брок, самый молодой и, как шептались между собой научники, самый жестокий, не щадящий даже своих же бойцов из группы поддержки. Но он оказывается странным: не боится, лишь заинтересованно вскидывает брови, обходя кресло по кругу, пинает какой-то кабель, морщит нос и, оскалившись, интересуется, а моют ли детку, или он так и ходит, отпугивая всех окрестных ворон своим амбре. Нового хэндрела боятся, но уважают, потому что Зимний слушается так, как не слушался никого до этого, работает без сбоев и почти все миссии, за редким исключением, проходят на ура. Но никто из чужих не знает, почему Призрак ходит за Рамлоу, как привязанный.

-- Накрепко запомни, отморозок. Ты можешь считать себя кем угодно, но раз мне тебя подарили, то и играть я тобой буду, как мне самому захочется. Понял? Ты принадлежишь мне, а о своих я привык заботиться, чтобы мне там не впаривали эти слишком умные уёбки.

И не соврал. Брок Рамлоу умел ценить людей. Барнс трясёт головой, отгоняя не самые радостные мысли. Неправильно он говорит, Брок Рамлоу умеет заботится о своих.

Барнсу хочется позвонить, набрать номер, которого он не знает. Не обязательно что-то говорить, просто удостовериться, что живой, ведь эти старые записи бередят в душе что-то нехорошее, смутное, тревожно звенящее. Будто он… боится?

Зимний трёт лицо и запускает очередную запись.

-- В Буффало не задерживайся, понял? Я дам тебе парочку адресов, где можно найти проводника, но, опять же, ты не бессловесный телок, можешь и сам что-то придумать, хотя нет, лучше всё же следуй моему плану, усёк? -- Брок смотрит устало, чуточку потеряно, словно все грехи мира свалились на него именно в этот день, решив добить, додавить, проверяя на прочность. -- Денег должно хватить с избытком, так что пожри нормально, а то ты, скорее всего, питаешься только той сухой дрянью, что я распихал по всем схронам, как резервный сухпай. На контрольные пункты сам не суйся в любом случае, ебалом не вышел. Кто бы за тобой не шёл, если мы не вместе, явно не последний идиот и будет носом землю рыть, ради твоей прекрасной задницы. И, я надеюсь, ты машину бросил ещё в Рочестере и пересел на другую, хотя, -- Брок закатывает глаза. -- У кого я спрашиваю? Как только пересечёшь границу с Канадой, садись на автобус до Торонто. И до связи, Солдат. Не пропадай.

Денег хватает и на достаточно приличную одежду и на человека, который может, не привлекая излишнего внимания, в обход блокпостов провести заплутавшего туриста обратно в цивилизацию, и им даже не приходится ночевать в лесу, Барнс успевает на автобус, отходящий от автовокзала ровно в девять вечера, чтобы в полночь прильнуть к окну, всматриваясь в яркие огни ночного Торонто. Сидя в удобном кресле, поглядывая в окно, Джеймс ловит себя на мысли, что ему нравится быть живым, почти законопослушным гражданином. Нравится заходить в магазины, привлечённым яркой мигающей витриной, касаться развешанных по полках вещей. Нравится выбирать САМОМУ! И только за одну эту возможность выбора он безмерно благодарен командиру.

3 - Торонто

Барнс специально не садится на общественный транспорт и идёт до нового места ночёвки пешком, стараясь окунуться в динамичную жизнь никогда не засыпающего города, проникнуться его духом, может понять что-то для себя. Он смотрит на снующих вокруг людей, торопливо перебегающих дорогу, мельтешащих, слишком громких, ярких, как тропические бабочки, готовых сгореть ради сиюминутного удовольствия. Те же люди с рассветом превращаются из экзотических существ в ярком блеске неоновых огней в серых обывателей с одним выражением лица на всех. Но сейчас Барнс почти заворожен этим представлением, феерией красок, музыки и тщательно придуманных образов. Останавливается посреди проспекта, оглядывает с восхищением слишком смелых, ярких, влекущих, будто ненастоящих, идёт за ними увлечённый чужой игрой.

Ноги сами собой приносят его в один из открытых баров, где много таких вот многоликих шумных людей. Он садится за самый дальний столик в углу, заказывает минералку с лимонным соком и наблюдает. Что-то во всём этом великолепии кажется до боли знакомым, пронзительным, будто бы и он тоже, в совершенно другой жизни, точно так же упивался вседозволенностью и доступностью, шутил, смеялся над самим же собой и жил. В голове плывёт, наслаивая его прошлое на настоящее, перемешивая фигуры и выстраивая их в совершенно причудливом порядке, подкидывая причудливые образы.

-- Давай, Стиви, будет весело, не тушуйся! Она такая красотка, всё для тебя, парень! Давай! -- чей-то громкий смех бьёт по нервным окончаниям, оглушает сильнее грохочущей со всех сторон музыки, проезжается по старым зарубцевавшимся на памяти шрамам, вскрывая их, выпуская на волю то, что не смогли выжечь в лаборатории Гидры за долгие десятилетия, что в тщетной попытке вытащить из Зимнего хоть что-то человеческое искал Брок. Хотя и Зимний никак не мог тогда понять, для чего это так нужно командиру.

-- Ну же, давай, детка, не верю что ты всегда был на голову ебанутым. Улыбнись папочке, -- хохотал он, стараясь растормошить Агента. -- Эти губки созданы для улыбки, поцелуев и минета! Ты либо улыбнёшься, либо заставлю хуй сосать! Ну же, ну же!

-- Давай, Стиви! -- снова слишком рядом, близко, у самого сердца, заставляя задыхаться, хватать воздух ртом, без возможности вдохнуть.

Воспоминания режут вернее хорошо отточенного ножа, старые полустертые образы попадают в цель, вышибая воздух из лёгких. Барнс будто наяву видит слишком худого слишком серьёзного, какого-то всего “слишком” состоящего из противоречий, болячек и какого-то горячечного упорства человека, самого важного, необходимого, рядом с которым и жизнь наполнялась смыслом. Тонкие руки, ноги, тонкий нос, тонкая почти прозрачная кожа. Все эти тонкости разрывали, переполняли, мешая нормально соображать, жить своей, а не его жизнью.

-- Стиви, -- шепчет Зимний опуская голову, занавешиваясь длинной чёлкой.

Боль прокатывается по телу, размывая границы реальности, прошивая электрошоком мозг, вытаскивая что-то глубинное, спящее внутри многие десятилетия. Хотелось смеяться, протянуть к кому-нибудь такому же тонкому руки. закружить в танце. Вот только всё было не правильным: не те люди рядом, одежда, музыка, даже запахи и те изменились до неузнаваемости, перемешав, исковеркав, оставив в груди только жарко полыхнувшее желание.

Он не понимает своих чувств, не понимает, почему печёт глаза и щёки мажет горячечным румянцем, почему худая спина с острыми лопатками, выпирающим гребнем позвонков отдаётся тянущей сладкой болью во всём теле.

-- Хотеть кого-то -- это нормально, Агент! Нормально! -- в очередной раз закатывает глаза командир, на очередное сообщение о нестабильности от Зимнего во время очередной слишком длительной миссии. -- И как хочешь, но я тебе супрессанты колоть не буду, у тебя от них мозги коротят часа по полтора. Так что либо терпи, либо дрочи, или к бойцам сходи, может отсосёт тебе кто по доброте душевной. Всё, вали.

Барнс трясёт головой, затыкает уши, отгораживаясь от громкой музыки, от людского гомона, но спрятаться не получается. Музыка пульсирует, бьётся вместе с пульсом, бьёт по глазам световыми вспышками уже не пугая, переводя Джеймса совсем на другой уровень и он чувствует, как сознание заволакиет холодом отрешённости, как глаза сами собой отмечают цели, выбирая самых опасных, отсеивая уязвимых и пьяных. Барнс вновь ощущает себя Зимним Солдатом, явственно чувствует под ладонью шероховатый приклад стандартной для Агента винтовки. И он сбегает, кинув на стол пару купюр, мчится по сверкающим ночными огнями улицам, спотыкаясь, сталкиваясь с прохожими, шарахается в сторону.

Он успокаивается только на набережной, когда замирает у самой кромки воды, оседает на гранитные ступени, и только тогда понимает -- не дышал нормально, пока метался по улицам загнанным зверем, стараясь сбежать от собственного прошлого, от человека которым он себя не помнит, не ощущает, от того, кем ему никогда больше не стать.

Маленькая студия на Маркхам-роул встречает предрассветной сумрачностью и запустением. Тот же коричневый плед, серые от времени и пыли занавески, такой же смартфон, как и в предыдущих домах. Барнс оседает на пол прямо у двери, слепо смотря перед собой.

Вся эта гонка, больше похожая на попытку хомяка выбраться из клетки с помощью колёсика, угнетает, пугая тем, что может оказаться злой неуместной шуткой. Но Барнс обрывает себя, пару раз ударяясь затылком о дверь. Шепчет, что нельзя сдаваться, нельзя опускать руки, отступать от плана много лет подготавливаемого командиром специально для него, Броку хочется верить, довериться тем самым человеческим чутьём, не просчитывая его ходы заранее, слепо отдаться на волю случая, идти за своей собственной путеводной звездой, толком не понимая, что будет дальше.

-- Здравствуй, командир, -- произносит Барнс, запуская запись.

-- Агент, -- Брок выглядит уставшим, под глазами залегли чёрные тени, правое плечо кровит под повязкой, заставляя морщиться. -- Так ведь и знал, что с тобой всё не будет просто. Что от бетя проблем до Ёбаной матери, но я сейчас не о том, -- Брок трёт лоб, закуривает и Барнс с изумлением замечает, как трясётся сигарета, зажатая между пальцев. -- Я подготовил место и инструкции в Монреале, но сейчас всё, блядь, идёт по пизде и всё из-за этих чересчур подозрительных долбоёбов из Гидры. Им мало пичкать тебя всякой дрянью, так они в руку твою какого только дерьма не напихали. В Оттаве есть у меня один знакомый, он сможет достать из тебя все жучки, правда стоить это будет столько… а-а, не запаривайся. Я с самого начала всей этой хуйни понял, что на старость себе точно не заработаю. И будь добр, Агент, слушайся Пауля, как родного. Он вольник, и ему до пизды все заигрывания с властью. Всё, отбой. Иди спать, уёбище зимнее.

Барнс достаёт пачку сигарет из кармана, тех самых, что лежали на тумбочке в квартире Рочестера, открывает, втягивая носом запах крепкого табака. Как это оказывается сложно, когда о тебе заботятся, и ты не можешь понять чем заслужил эти особые опции, перепавшие отчего-то только тебе, хотя Зимний был всего лишь частью отряда Брока Рамлоу, даже не его правой рукой. Сложно не знать, что дать взамен за свою жизнь и свободу человеку, который всё поставил на кон. Но у него ещё есть время придумать, что делать дальше, когда дорога подойдёт к концу.

4 - Оттава

В Оттаве Зимний идёт сразу по адресу, написанному мелким плохо разборчивым почерком командира. Долго звонит в дверь дома и уже собирается уходить, когда она открывается, пропуская его внутрь без каких-либо вопросов.

— Мне звонили, — Барнс вздрагивает, оглядываясь. Он ждал кого-то, похожего на научника в белом халате, может кого-то, похожего на Цырмана, но огромный детина, едва умещающийся в коридоре, заставляет нервно передёрнуть плечами. Левая рука сама собой перестраивается, активируя усиления.

— Воу, парень! — великан отступает назад, выставляя вперед себя руки. — Спокойнее, я ничего не сделаю тебе. Мне звонил твой командир. Я Лесли, кстати. Точнее, он звонил не мне, а отцу и давно, — Лесли мнётся, смущённо опуская глаза. — Но батя уже отошёл от дел, возраст всё-таки никого не щадит. Зрение и мелкая моторика уже не те, что прежде, а тут аккуратно надо. А то твой командир из тех, кто сожрёт и не заметит, да? Ладно, проходи, а я пока чаю сделаю, ты ведь пьёшь чай?

Лесли много курит, не затыкается ни на минуту, смеётся, активно жестикулируя, рассказывает какие-то совершенно сумасшедшие вещи про себя, отца, каких-то своих знакомых, И Барнс бы и рад был его заткнуть, но идти против человека, ковыряющегося в бионике с видом сумасшедшего школьника, впервые разбирающего мамин тостер, не хотелось.

— Да-а, — протянул громила, вытаскивая узким пинцетом очередную микросхему и бросая её в стакан с кислотой. — Не слабо тебя нашпиговали. А я ещё верить не хотел тому крокодилу? — Лесли отхлебнул из большой чашки остывший чай, почесал отвёрткой за ухом, что-то прикидывая. — В принципе всё, но тут я глянул, у тебя кое-где пластины расшатались так, будто ты кулаком стены прошибать привычный. Если есть время, я гляну и кое-что поменяю, подгоню и смажу.

— У меня не так много денег, — нахмурился Барнс, подсчитывая в уме всю оставшуюся наличность и придя к неутешительному выводу, что машину снова придётся воровать, привлекая к себе ненужное внимание.

— Не боись, парень, — хохотнул Лесли, хлопнув себя по коленям. — Солдат ребёнка не обидит, — и расхохотался в голос, увидев полный недоумения взгляд. — Твой крокодил всё оплатил, даже с излишком.

— Ты разговаривал с командиром? Давно? — оживился Зимний.

— Давно, несколько лет прошло и не я, а отец, и он помнил и ждал всё это время. Получил приказ беречь тебя и позаботиться обо всём, что может потребоваться, но спать выгнать домой, — пожал плечами великан, настраивая сложную оптику очков. — А теперь сиди и не дыши. Мы же не знаем, какие тут могут быть сюрпризы, а быть убитым током только потому что у тебя пятка зачесалась как-то не хочется.

Зимний всегда умел отключаться, при этом полностью контролируя ситуацию вокруг себя, цепко следя за каждым движением горе-механика. Он понимает, почему Брок связался с этой странной семейкой. Хоть у парня всё валится из рук, он не затыкается, кажется, ни на секунду, доводя до мигрени, но фанатичный свет в глазах и послушно отходящие механизмы говорят о многом. И Барнс может себе позволить немного расслабиться, погрузиться в воспоминания, приходящие всё чаще и чаще.

Он не помнит, что почувствовал, впервые увидев бионическую руку, что творилось в его душе, и был ли он тогда ещё человеком, а не накачанным под завязку химией, не отлаженным пока что механизмом без собственных мыслей и устремлений.

Барнс вздрагивает, на автомате вскидывая левую руку, сжимая металлические пальцы на шее того, кто посмел приблизиться слишком близко.

— Пусти! — придушено шипит Лесли, бледнея. — Я понял всё, отпусти!

Пальцы разжимаются будто нехотя. В голове до сих пор немного мутится от воспоминаний, но Барнс держится настороже, поглядывая на смущённо трущего огромной лапищей шею Лесли.

— Если бы знал, что ты такой недотрога, не полез бы, — хрипит он, складывая инструменты в стол и стараясь не встречаться глазами с Зимним. — Я всё тебе отладил, можешь идти, и передай своему, что я сделал всё в лучшем виде.

— Что ты хотел сделать?

— Поцеловать.

— Это тоже оплачено командиром? — Барнс и сам не понимает откуда в груди столько злого отчаянного желания придушить этого великовозрастного идиота, вновь почувствовать сенсорами железной ладони судорожно дёргающийся кадык, сжать пальцы до хруста.

— Н-нет, он мне голову отожрёт, если узнает.

— Тогда зачем? — недоумённо спрашивает Барнс.

— Ты себя вообще в зеркало видел? Мечта извращенца, одни губы и ресницы чего стоят, и взгляд этот потерянный. Дай, думаю, счастье попытаю. Может, обломится что, а ты сразу душить, мог бы языком сказать.

— Не мог, — выплёвывает Зимний, поднимаясь.

Он не может понять, откуда внутри берётся странная брезгливость. Почему бионическая рука сама собой сжимается в кулак. У Зимнего не было таких проблем, супрессанты всегда срабатывали на «ура», хоть и Брок часто ими пренебрегал. Но сейчас, когда химия окончательно вывелась из организма, оголив эмоции и нервные окончания, Барнс едва сдерживает себя, чтобы не объяснить доступно горе-механику, что обычно бывало с рискнувшими подойти к Активу слишком близко без разрешения командира. И вообще, не стоит так делать.

Барнс трёт лицо, усмехается, поймав себя на повторении движений командира, когда тот озадачен и не знает — сразу пристрелить идиота или всё же сначала рассказать, чем он так провинился.

Лесли не провожает, гремит у себя в мастерской, что-то рассерженно бурча, топая ногами и всячески игнорируя застывшего в дверях Барнса.

После шумного громогласного механика голова гудит, ломит виски, и он бредёт домой, не оглядываясь по сторонам, не замечая спешащих по делам людей и города в целом. Сейчас идея побега из Гидры уже не кажется такой правильной. Было что-то стабильное в таком существовании.

— Идиот, — невесело хмыкает Барнс. — Сам же хотел почувствовать себя живым.

— Надеюсь ты уже от Пауля, отморозок, — без предисловий начинает Брок, прикуривая и Барнс понимает, что так и не узнал имени отца Лесли, что очень запросто его могли обмануть, усыпив бдительность информацией о командире. — Будем надеяться, что вся эта пидорасня скоро закончится, хотя сомневаюсь, что Гидра тебя так просто отпустит, но и мы не пальцем деланые. Слушай сюда, детка, планы немного поменялись. Я хотел дать тебе подольше погулять по Монреалю, окунуться в жизнь, но дерьмо — оно такое, подваливает откуда не ждали, — Брок тяжело затягивается, дергает уголками губ лишь обозначая улыбку. — Вот что мне стоило молча стоять и кулаки вверх вскидывать по приказу, а? Чего я на тебя повёлся? Всегда ведь было поебать на прочих лабораторных мышек, а в тебя, уёбка, влип по полной. Эх, ладно, это лирика. В Монреале не задерживайся дольше пары часов, иначе могут выследить даже без всех тех примочек, что Пауль достал. Слишком ты приметный малый. И, да, ты ведь не бреешься? Надеюсь, что нет, и рукой своей блядской не светишь. И береги себя, детка.

— Это ты береги себя, командир. Если сдохнешь, можешь ко мне не возвращаться.

5 - Монреаль

Что за ним следят, Барнс понимает, едва пересекая границу города, чувствует спиной внимательный сканирующий взгляд. По ощущением что-то схожее с тем, как Брок следил за ним через снайперскую оптику на миссиях, отслеживая каждый шаг и выдавая по связи то пиздюли, то пряники. Только здесь ни грамма доброжелательности, лишь ощущение сверла, входящего куда-то в затылок, усиливается с каждым пройденным шагом.

Барнс старается не оглядываться, не ускорять шаг, хотя всё существо вопит бежать, спрятаться, переждать, слишком уж он сейчас удобная мишень, и, как снайперу, ему ничего не стоит определить удобные для лёжки места. Вон та крыша дома, ещё через дорогу на верхних этажах что-то поблёскивает, привлекая внимание. Барнс останавливается, сглатывает, будто всем телом ощущая мечущуюся по груди красную точку лазера. Сколько раз он реально бывал в перекрестье прицела и не вспомнить сейчас, сколько сам смотрел, настраивая оптику, и убивал, посылая одну-единственную пулю точно промеж глаз.

В аэропорту удаётся затеряться, спрятаться среди толпы каких-то туристов, нырнуть в боковой проход и затаиться, переводя дыхание. Барнс шало улыбается, прижимая ладонь к колотящемуся сердцу. Не то чтобы он боялся не справиться с таинственным преследователем, но сама погоня неслабо будоражила кровь, заставляя мозг работать с удвоенной скоростью, искать пути отступления, прятаться, лихорадочно оглядываясь, и это ощущение веселого азарта было таким же знакомым, откуда-то из, казалось, даже не его прошлого, как и накатившее в баре возбуждение к далекому Стиви, умершему скорее всего уже очень давно. Все же такие задохлики долго не живут.

Барнс пристально вглядывается в лица снующих по залу людей, выискивая Того, кто неотрывно вёл его от самой городской черты, ровно высчитывая расстояние в полсотни шагов, чтобы не попасться. В голове роятся сотни мыслей, сбивая, мешая сосредоточиться на какой-то одной, подкидывая полустёртые образы, какие-то вспышки, воспоминания, которые Зимний не просил, наоборот, если бы мог бы от них отказаться — сделал бы, выжег из головы все лишнее, как это делали при обнулении, чтобы стать самим собой, но без всего Того наносного багажа чьей-то жизни. Откуда приходит уверенность, что он уже совсем другой, Барнс не знает, но меньше шума в голове от этого осознания не становится.

И тут он замечает её: хищная грация по-девичьи тонкого тела, осторожные движения, тихий, почти неслышный даже для его модифицированного слуха шаг, рыжие чуть вьющиеся волосы и пронзительный взгляд внимательных по-кошачьи раскосых глаз. Он помнит ее слишком хорошо. Помнит не потому, что она заставила Зимнего дрогнуть, почти прогнула или оказалась достаточно сильной, он помнит из-за него, человека, вносящего сумятицу в мозги, приносящего с собой ворох разноцветных, слишком ярких непрошенных воспоминаний, и то, что он был против командира. Барнсу, как и Зимнему, было всё равно за кого воевать. И если Агенту было не до идей и лозунгов — приказ есть приказ, то Джеймс в первые же дни уяснил четко: все, кто против командира, против и его самого. Потому что никто не думал о нём так давно и долго, не беспокоился, как Брок Рамлоу, наёмник до мозга костей, не обязанный ему ничем, но иррационально заботливый и терпеливый, несмотря на не такой уж простой характер.

Барнс замирает и, кажется, дышать перестаёт. Если за ним послали ее, то все слишком плохо. Зимний в его голове уже подсчитывает количество возможных жертв, если они таки сойдутся. Ведь боец такого высокого класса просто из чистого любопытства шляться следом за кем-то не станет, а значит, послал тот, с моста.

Ему не страшно, не приучен бояться. Лишь злое колючиее удовольствие прокатывается по телу, подстёгивая разум искать выходы. Он не знает аэропорт Пьера Трюдо, никогда не бывал там, ни Барнсом, ни тем более Зимним. Агента всегда старались держать подальше от большого скопления народа, слишком он был заметным. И Барнсу до сих пор непонятно, что это было такое в Вашингтоне, на одной из главных улиц, средь бела дня, под прицелом миллиона камер. И этот со звездой на груди.

Голова взрывается болью, гулким гудением электрошока, картинками, слишком яркими и чёткими. Этот. С моста. Но другой. Слишком открыто улыбающийся. В ярко-голубом. Тянет руку, чтобы коснуться скулы. Слишком знакомо, слишком правильно. И не с ним!

Барнс пятится, отступает, не сводя глаз с застывшей посреди зала рыжей, трясёт головой, почти скулит от нестерпимой боли, привлекая к себе излишнее внимание и понимает — его заметили, засекли, слишком непринуждённой стала её поза, мягче разворот плеч и вздёрнутый подбородок укором. Она видит его, отслеживает каждое неловкое движение и понимает, что поймана с поличным.

До проспекта Марьян он добирается слишком быстро, не оглядываясь, не останавливаясь ни на секунду, мчится вперёд по заученному адресу, не переводя дыхание, потому что остановка равносильна смерти. Он чувствует, как немеют пальцы правой руки, как холод голодно лижет предплечье, умоляя выпустить того, кто справится, кому не страшен взгляд кошачьих глаз в спину, потому что он помнит её другой, распятой на снегу, залитом слишком яркой кровью, под человеком Целью. Помнит обречённое упрямство на слишком юном лице без страха и сожаления. Помнит и хочет закончить знакомство раз и навсегда, чтобы осталось ещё меньше народу в списке тех, кто помнит его.

Но рыжая, как назло, не преследует, оставаясь там, в центре зала, лишь кивает едва заметно и, развернувшись на мысках, плавной походкой, покачивая покатыми бёдрами, уходит, растворяясь в толпе, оставляя ощущение обманутости, неоправданности ожиданий, но Барнс всё равно сбегает, чтобы быстрее оказаться в привычном сумраке убежища, любовно подготовленного Броком. Как это странно, звать командира по имени. Барнс ещё в Торонто несколько раз произносит вслух:

— Брок Рамлоу, — катает имя на языке, пробует его звучание и жмурится от удовольствия, от того, что позволили что-то чуть большее, чем кому бы то ни было.

Проспект Марьян не отличается кардинально ничем от остального Монреаля, разве что домов там нет. Барнс замирает, нервно оглядываясь, вытягивает из кармана последний смартфон с вбитым в коммуникатор адресом, водит пальцем по экрану, приближая, и снова поднимает взгляд на приятный усыпанный зеленью парк.

Он чувствует, как дрожат и слабеют колени, как сердце грохочет в груди, бьётся о рёбра, пропуская удары, перепуганной птицей.

— Всё, — шепчет он, приваливаясь спиной к фонарному столбу. Слепо смотрит перед собой, провожая взглядом редких прохожих. В голове слишком пусто. Он достаёт смартфон, крутит его в руках и впервые сожалеет, что не ослушался приказа и удалил видео, и не имеет сейчас возможности увидеть командира хотя бы так, коснуться пальцем экрана, представить, что он рядом, стоит и слушает распоряжения, едва заметно придвигаясь, жмурясь от этого голоса.

Барнс не знает, что делать, куда идти, к кому обратиться, он не знает, жив ли вообще тот единственный, кому не всё равно. И без видео, без хриплого уставшего голоса и ярких жёлтых глаз слишком молодого пока Брока очень тяжело поддерживать видимость его жизни. Барнс не верит, что командир погиб, что не смог в очередной раз вывернуться наизнанку и выбраться. И он не знает, что будет, когда он поверит, что остался совсем один.

— Вам плохо? — Барнс вскидывает голову, встречаясь взглядом с маленькой, совсем пожилой женщиной, обеспокоенно оглядывающей его из-под круглых очков.

— Нормально, — шепчет он, едва разлепив сухие губы.

— Вы уверены, молодой человек? Я живу недалеко и могу предложить вам чай.

Барнс трясёт головой, чувствуя — накрывает. Сил сдерживаться не остаётся, хотя он и понимает, что это лишь эмоции, загнанные когда-то слишком глубоко. И он действительно остался совсем один, не успел вовремя, хотя и неизвестно, сколько лет назад командир начал готовить для него эти пути отхода.

— Пойдём, дорогой, посидишь, отдохнёшь.

Эта миниатюрная женщина цепко хватается за правую руку, тянет на себя, и Барнс подчиняется, бредёт следом, не обращая внимания куда. Он потерялся и впервые не выполнит приказа, потому что не знает, куда дальше, и спросить не у кого. Хочется всё отмотать назад, ещё до Оттавы, прослушать запись ещё раз сто, залипнуть, разглядывая на замершем моменте хищный прищур глаз, привычный резкий оскал на губах и тревожную складку между бровей, будто он знает, что за ним идут, опасается, но не за свою жизнь, а, что не успеет довести Зимнего до безопасного места. Когда была сделана та запись? Пять лет назад? На левой щеке нет ещё тонкой рваной линии шрама, у уголках глаз лишь только наметились лучики морщинок. Барнсу хочется пересмотреть видео, вслушаться в слова, найти там подсказку что делать «если всё пойдет по пизде, Солдат!», но он стирает ролик за роликом, стоит переступить порог квартиры, потому что так приказал командир.

— Пей, сынок, поможет успокоиться.

Перед Барнсом опускается большая кружка, и подозрительно тянет коньячным духом, но Барнсу всё равно, он вообще мало что замечает вокруг себя. В голове роятся десятки мыслей, вытесняя друг друга, сталкиваясь боками, не давая закрепиться как следует. Он впервые остаётся совсем один, впервые не зная дальнейшего маршрута или приказов, и это пугает сильнее странных снов и чужих лиц с пустыми глазницами.

— Что с тобой приключилось? — старуха садится напротив, цепляет на нос круглые очки с толстыми стёклами и смотрит так внимательно и знакомо, что Барнсу делается немного неуютно. Человек на мосту смотрел так же, прожигая дыру в груди, но, в то же время, растеряно и чуточку жалостливо. И глаза у них тоже совсем одинаково мудрые, настолько, что Зимнему тяжело избавиться от видения высокого человека в тёмном костюме со звездой на груди. Но Капитан Америка не может быть таким же старым, как эта женщина.

— Я не знаю, куда мне идти, — он не знает, почему произносит эти слова, хотя поначалу хотел смолчать и уйти, поблагодарив добрую женщину, но отчего-то доверительно смотрит в глаза, грея озябшую ладонь о горячую стенку пузатой кружки в совершенно идиотский горох.

— Ты бездомный?

— Нет, мэм. Мне дали адрес, — включая смартфон он протягивает его старухе, показывая на дом и улицу которых сейчас уже и нет. — Вот здесь. Но там парк, и я не знаю, что дальше.

— Этоот квартал снесли больше трёх лет как, долго же ты добирался, сынок. Но кто дал тебе адрес? Он что, не знал, что здесь и как? Монреаль постоянно меняется, перестраивается. Молодежи не нравится жить в старых серых клетушках, им бы чего поярче, помоднее, — она горько усмехается, натягивая на плечи цветастую шаль. И Барнс вдруг ощутил родство с этой странной добродушной женщиной, не испугавшейся привести домой непонятно кого. Они ведь оба были пережитком прошлого, людьми «до», которым комфортнее прятаться в уюте маленьких гостиных, наполненных дорогими сердцу вещами и запахами без кричащей вычурной современности, яркой, разнообразной, но такой безлико одинокой и ненастоящей, что сердцу зацепиться не за что.

— Я не мог раньше. Мой… — Барнс сбивается, опускает взгляд на мелко подрагивающую живую ладонь. — Дорогой мне человек оставил инструкцию в телефоне, как найти его если… если я решу уйти с прежнего места работы, — слова подбираются тяжело, но сказать все, как есть, нельзя, не поверит, сочтёт сумасшедшим или, ещё чего доброго, окажется как-то связанной с Гидрой и наведёт на него ищеек Пирса. — А дома нет, и улицы нет, ничего нет.

— Улица-то есть, — задумчего тянет она. — а он не сказал, где его искать, если вдруг что?

— Н-нет, — но тут же хватает телефон, судорожно перелистывая страницы, и находит не замеченную ранее заметку.

«Важно. Если проебешься и потеряешь адрес, или ещё какая хрень произойдёт, двигай к местному вокзалу. Ячейка 17. Ключ, главное не проеби ключ!»

— Спасибо, — шепчет он, совершенно не глядя на собеседницу. — Спасибо и простите, мне бежать надо.

— Беги и береги себя, сынок, — слышит он в спину, но не обернуться, он уже весь там, на железнодорожной станции, замер около ящика, боясь открыть и тоже не найти совершенно ничего.

Он несётся вперёд, не видя ничего перед собой, не обращая внимания на сбитых с ног пешеходов, на ругань и крики за спиной, ему нужно туда, к семнадцатому ящику, увидеть командира и снова ощутить себя цельным, правильным.

Барнс, как и думал, замирает напротив ячейки, сглатывает на миг, прислоняясь лбом к холодному железу двери, и поворачивает ключ. Но внутри пусто, толь­ко клочок бумаги со следующим адресом. Барнс зажмуривается, сглатывая подступившую к глотке горечь, выдыхает несколько раз и захлопывает дверцу. Он справится теперь, когда снова есть цель и тот, кто ждёт.

6 - Квебек

На Сен-Жан Барнс не торопится подниматься в квартиру, стоит на улице напротив дома, смотрит в тёмные занавешенные окна. Он слишком устал гнать самого себя вперёд к какой-то незримой неуловимой цели, будто за солнечным зайчиком в пасмурный день, боится, что это всё без толку и в конце не ждёт ничего, кроме кресла, жёстких фиксаторов, резиновой капы во рту, привкуса железа на языке и глаз, дававших надежду столько месяцев, смотрящих сейчас со злым прищуром, мол, нагулялся, Зимний? Пора и честь знать.

— Верь мне, — отчаянно просил Брок, сжав его лицо ладонями перед Вашингтоном. — Какое бы дерьмо не случилось, верь мне! Слышишь?

И он верил, всё равно, хотя помнит каждого хэндлера, будто они выстраиваются перед ним в линию, одинаково усмехаясь, хмурясь, все властные, холодные, воняющие железом, кислым вином и страхом, пожирающим из изнутри. И Брок выбивается: стоит ровнее, смотрит в глаза с едва заметным ехидным прищуром, будто испытывает, проверяет, бросится ли на него цепной пёс Гидры, вцепится ли в руку или уберётся в клетку, лишь обоссав штанину. Он не боится, никогда, даже почувствовав железную хватку на горле, лишь откидывает голову назад, открывая шею, прикрывает глаза, смотря всё равно совершенно спокойно из-под ресниц, и бьёт под рёбра, чётко обозначая позицию.

— Верь мне, — как мантра речитативом проходит сквозь годы, скользит в каждом движении хэндлера, в прикосновениях, взглядах, действиях. Брок слишком последовательно приручает, приучает к рукам, кормит чуть ли не с ладоней, ласково почёсывая за ухом, заставляя жмуриться от нехитрой ласки, и смотрит так, что Зимний верит. Всегда. На слово! Потому что командир, Брок, не может обмануть.

И сейчас Барнс себя не понимает. Он же… верит? Или что-то изменилось за те несколько часов езды по трассе от Монреаля? Откуда в нём столько сомнений и желания ковыряться в прошлом, выискивая?

— Верь мне! — будто на яву звучит в шквалистом ветре, срывающем листву с деревьев, пробирающимся под одежду, вытягивающем последние крохи тепла из уставшего тела.

— Верю, — в тон ветру отвечает Барнс, сильнее запахивая куртку, сжимает в кармане заветную пачку сигарет и смотрит-смотрит-смотрит в чернеющий зев занавешенных тяжелыми шторами окон. — Я верю тебе, командир.

В комнате темно и ожидаемо пыльно, но Барнс чувствует почти неуловимые изменения обстановки, будто Брок стал уже немного, самую малость другим. Вместо узкой койки в углу нормальная кровать, убранная тяжёлым синим покрывалом, и никакого ужасного коричневого пледа, чуть больше мебели, а не тот самый необходимый минимум, что был в остальных точках. Барнс проходит по комнате, машинально стирая пыль, проводит ладонью по гладкой поверхности стола, замирает у окна, чуть сдвигая штору, оглядывает улицу, подмечая очень удобное расположение, если придётся отстреливаться или быстро уходить. Командир, как обычно, всё продумал, подготовил.

Барнс достаёт сигареты, выбивает из пачки одну, прикуривает, втягивая в лёгкие горький дым, жмурится.

Он не курил уже очень давно. Последняя сигарета. Последний поцелуй. Встревоженный взгляд голубых глаз. Последняя улыбка. Всё это всплывает в сознании будто кадрами из старого фильма, затёртыми, покрытыми толстым слоем пыли, как и мебель в небольшой квартирке на Сен-Жан. Но впервые вместе с образами прошлого не приходит боль, лишь тяжелое ощущение потерянности, незавершённости, будто всё же упустил что-то важное, кого-то, кто стоит любой борьбы. Но Барнс не знает, не помнит. Только глаза — голубые, как апрельское небо над Бруклином, когда под ногами топко и мерзко от разливов грязи и дерьма, но стоит поднять голову или забраться куда-нибудь повыше, к небу, мир будто бы меняется, становясь кристально чистым и голубым, как его глаза, глаза Стиви.

Барнс не знает, хотел ли он когда-нибудь встретиться ещё со Стиви, светлым мальчиком, идеалистом и занудой, и что сказал бы этот светлый крохотный человечек, увидь Барнса таким: сломанным, перемолотым временем и войной, вытертым до изнанки, до нутра, которое прятал, чтобы не пугать, не отталкивать. По крайней мере всё вспоминается именно так: постоянной беготнёй за тем, кто свято верил в непогрешимость их дружбы, совершенно не видя в глазах самого Барнса голод совершенно другого рода.

Дым горчит, режет глаза, пропитывает сухой пыльный воздух квартиры, наполняя его знакомыми оттенками. Кажется, сейчас раздадутся тяжёлые шаги, и хриплый голос прикажет не маячить в окне и занять позицию за столом.

— Солдат, я жрать кому положил? — Брок щурится, кривит губы в усмешке. — Ты бы клювом не щелкал, пока Таузиг ещё пытает детскую головоломку. А то скоро лабиринт победит, и здоровяк придёт заедать стресс именно твоей порцией.

Барнс тянет носом воздух, яственно чувствуя запах вечно подгоревшего омлета.

— Будешь нос воротить, принцесса, — чужое дыхание обжигает кожу. — Пойдёшь нахуй строевым шагом. Иди, жри!

Барнсу хочется обернуться, встретиться с жёлтыми смеющимися глазами командира и поверить, что не мерещится, что присутствие Брока не иллюзия, не игра уставшего мозга, но он знает, что на столе не стоит любимая тарелка Зимнего, которую он упорно таскает в рюкзаке с тех пор, как впервые на ней получил свою собственную порцию совершенно ужасного омлета от командира, Таузиг не ходит кругами, поглядывая на оставшуюся без присмотра порцию. Он здесь совершенно один.

Смартфон в руке мигает, оживая.

— Зимний, — Брок не смотрит в камеру, хмурится, кусает губы. И Барнс не может оторвать взгляда от загоревшей коже, кровоподтёка на левой скуле и ещё не успевших поджить ранах на шее. Брок тяжело дышит, откидываясь на стену, шипит, трёт затылок, зло сплёвывает. — Вот в кого ты такой ебанутый? Кто тебя учил лезть под пули? — Барнс усмехается, раздавливает окурок в пепельнице. Он помнит ту миссию, помнит, как под Броком проваливается бетонный пол, и тот, отчаянно глянув на Зимнего, падает в тёмную бездну.

— Надеюсь, ты там не сдох ещё! — Брок смотрит устало. — Из Канады тебе валить надо, отморозок. А вот как, тут надо думать. Цырман мужик толковый. Его ксивы везде пройдут, но аэропорт все же опасен. Там те­бя, конечно, ждать не будут, решат, что ты не совсем идиот так палиться, и на этом-то и можно сыграть, но рисковано оно слишком. И у меня не так много возможностей и времени все для те­бя подготовить, так что тут сам. Ты умный малый, — командир кривится, смотрит зло. — Хотя кому это я, блять, объясняю. Сколько лет те­бя за ручку вожу, а ты все равно хуйню творишь, когда вздумается! Выебал бы тебя, если бы это хоть немного помогло встать твоим отмороженным мозгам на место! Вот хуле ты за мной прыгнул! Я сдохну — не жалко, а вот ты… — Брок кривится, отводит взгляд, нервно прикуривает, с наслаждением вдыхая. — Зимний, слушай сюда, выбраться из Канады несложно, добраться до Исландии тоже, хоть вплавь, но ты должен покинуть материк в ближайшее время, иначе я зазря столько лет жопу ради те­бя рвал. И ещё — я очень надеюсь, что ты там не расслабился без бдительного ока Брока, — скалится в камеру, радуясь получившейся хохме, но глаза выдают с головой, слишком много всего понамешано в этом взгляде, не разобраться толком. — И ты не забросил тренировки. Лично те­бя потом похороню в спортзале прямо под рингом, если ты пустил все мои потуги держать те­бя в форме по пизде. И не ешь всякую дрянь, понял? Всё, свободен… солдат.

Барнс молча смотрит на телефон в своих руках, вертит чёрный пластиковый прямоугольник и так и эдак, стараясь понять, что же такое разбудил в нём этот странный монолог, почему в груди незнакомо печёт и губы сами собой растягиваются в улыбке, будто он узнал что-то очень важное, личное о человеке, которого, казалось, успел изучить досконально, а на деле выходило, что не так все просто было у его хэндлера, слишком много личного к высоко-техническому устройству с инвентарным номером семнадцать. И об этом было так приятно думать.

Аэропорт Барнс отбрасывает сразу. Слишком много людей, видеокамер, считывающих устройств. Да и проблем с проходом через рентген скорее всего избежать не удастся, не с его рукой. Такое так просто не объяснишь, а убирать свидетелей ему совершенно не хочется, слишком много внимания привлечёт, и в Рейкьявике его, скорее всего, уже будут ждать с фанфарами и десятком автоматчиков. Остаётся порт. Барнс пересчитывает деньги, найденные в сейфе, и те, что остались на руках, и приходит к неутешительному выводу — либо воровать лодку, либо и впрямь придётся до Исландии добираться вплавь.

Он несколько дней ходит по городу, снова пытаясь наполниться чужими жизнями, подсмотреть — каково это быть нормальным, совершенно обычным человеком. Любуется яркими витринами, парочками за столиками маленьких кафешек и старается сравнить с тем, что так охотно подкидывает оживившаяся память.

Он всегда был чуть богаче Стиви, мог себе позволить и хорошую одежду, и обучение в местной школе, но там не было этого гордеца, а значит многое теряло смысл. Барнсу не вспомнить, как они оказываются в приходской школе вместе, лишь острые локти, пихающие его под партой, и полный возмущения и негодования взгляд голубых глаз, когда он зажимает визгливую Энни в темноте под лестницей. Тогда ему хотелось целоваться лишь со Стивом, а Стиву читать книги, которые мог достать толь­ко Барнс. Потом, уже Зимний часто ловил себя на разглядывании губ командира и тоже хотел их коснуться.

Сейчас, когда воспоминания и о прошлом, и о более-менее настоящем роятся в голове пестрыми пчёлами, Барнс мо­жет сравнить эти два совершенно разных ощущения: хотеть завладеть кем-то и самому принадлежать полностью и безраздельно. Два совершенно разных чувства к разным людям порождают в груди странное равновесие и спокойствие. Он сейчас не хочет это обдумывать, командир дал задание, и Агент должен его выполнить!

На набережной Сент-Андре многолюдно, но местных жителей легко отделить от громкого туристического многоголосья. Барнс ходит в бары, кафе, рестораны, где можно понаблюдать за местными, услышать нужные разговоры, но быстро понимает, что на главной набережной не бывает тех людей, кто может помочь ему в его нелёгком деле. Слишком много вокруг магазинов и людей с фотоаппаратами. Хотя Зимнему нравится эта непринуждённая атмосфера постоянного праздника.

— Блять, Агент, ты можешь уже сам решить, что тебе нужно? — рычит Брок, опуская козырёк кепки ниже, прячась от любопытных глаз продавщиц магазина нижнего белья. — Как я вообще в это вляпался.

— Командир обещал помочь с подарком для Мэй, — бубнит Зимний, с каким-то благоговением разглядывая выложенное на прилавок тонкое кружевное нечто, названия которого никак не удаётся подобрать его мозгу.

— Убью того урода, кто тебе посоветовал купить Родригез трусы.

Зимний на миг отводит глаза от белья.

— Сладости нельзя, они портят фигуру, — громко произносит он, загибая на правой руке палец за пальцем. — Духи тоже, они выдают позицию. Цветы — не рациональны, стоят недорого и могут вызвать аллергию. За мелким животным не получится ухаживать во время миссий. Я читал, что девушки ещё любят бельё и игрушки мягкие, — и снова воззрился на кипенно-белое кружево.

— Ебал я так жить, — застонал Брок, стараясь не коситься на хихикающих за прилавком девиц. — Давай уже быстрее, а?

— Ты сам говорил, командир, чтобы я прекращал быть мурлом отмороженным и скорее очеловечился. Я стараюсь!

— Ебическая сила.

Брок приучал его выбирать с самого первого дня, ставил в тупик отвыкший от этого мозг, но не отступался, даже если Зимнего заклинивало намертво. Да и умел Брок настоять на своём.

На следующий день с набережной Сент-Андре Барнс перебирается на Абраам Мартен, поближе к верфи и порту, разговаривает с рыбаками, матросами, слушает чужие разговоры, пытаясь понять, что же ему делать. Навыки Зимнего, конечно, помогут управлять небольшим судёнышком и в одиночку, но чем ближе осень, тем опаснее в водах Атлантики, да и командир вряд ли одобрит такие каникулы, но и брать на борт незнакомца никто не горит желанием. Барнс обходит пристань за пристанью, интересуется любой работой, пусть за копейки, за кусок хлеба, лишь бы добраться до нужного места. Надолго зависает у доски объявлений, водит по строчкам пальцем, перечитывая, наверное, в сотый раз, и никак не может заставить себя уйти прочь. По всему выходит, что из города ему не светит уйти ещё несколько месяцев, да и то если всё сложится удачно и удастся купить билет на какой-нибудь круизный лайнер до Исландии, и Барнс начинает смиряться, поглядывать по сторонам в поисках какого бы то ни было заработка, но нельзя оседать, даже временно.

— Ты умный малый, — звучит в голове голос Брока, не воодушевляя, а скорее с укором, с лёгким сомнением.

— И? — Брок присаживается рядом с тяжело дышащим Зимним. — Это всё? Щёлчок электрошока, и великий и ужасный Актив обделался? Заебись! — хохочет, вскидывая голову. — Слышали? Я сломал Зимнего Солдата!

Бойцы настороженно переглядываются, косятся на нового хэндлера, слишком молодого, горячего, слишком острого на язык и заносчивого. Делают ставки, через сколько Агент раскатает сопляка по полу ровным кровавым слоем.

— Вставай, отморозок, — Брок присаживается на корточки рядом с его головой, смотрит впервые серьёзным, пробивающим до нутра, до нежной подкорки взглядом, протягивает руку. — Я здесь, чтобы направлять тебя. Ты мой. Своим не причиняют боли, а это, — он похлопывает по ладони электрошоком. — Лишь для того, чтобы отучить тебя закусывать удила каждый раз, слыша звук разряда. Вставай, Солдат! Ты умный малый!

Корабль он находит только через три дня, обшарпанный, полулегальный, с такой же командой без лиц и документов, подозрительным грузом и смешливым русским капитаном, который, долго приглядываясь и чуть ли не попробовав Барнса на вкус, признаёт его своим и пускает на борт в качестве младшего «prinesi-podai».

— Старайся особо не светиться на палубе, пока не выйдем из Лаврюши, — цикает Максим, выкручивая штурвал и забирая влево по Флёв Сен-Лоран. — Погранцы всех моих в лицо знают, из-за тебя нас могут ласково, но настойчиво трахнуть. А груз требует осторожности, чувак.

— Спрашивать про груз не стоит, да? — потягивая грог, усмехается Банрс.

— Стволы, — пожимает плечами капитан.

— Древесину?

— И её тоже, — и улыбается во весь рот. — Иди, пока Русику подмогни, как бы он там один не насинячился от радости.