*о челлендже

[kroshkavinni]

Тридцать вырванных страниц

13 — Не пей вина, Гертруда

Карина смотрела на брата, нахмурив брови, сложив тонкие руки на груди, нависая сверху, несмотря на то, что сама была Броку едва ли по плечо. Всё её существо полыхало красным, горело, почти обжигая, не хуже настоящего пламени, лизало жаром кожу. Но Брок слишком хорошо знал сестру, чтобы её бояться.

— И что ты забыл здесь? — рыкнула она, застыл в дверях и не пропуская брата в родительский дом, где он бывал слишком уж редким гостем. За последние восемь лет Брок возвращался сюда лишь трижды и уходил всегда со скандалом.

— Отпуск, — пожал плечами он, удобнее перехватив сумку.

— И тебе вдруг податься некуда и ты вспомнил про отчий дом? Никто из твоих блядей видеть не хочет твою рожу? Или скажешь, что соскучился?

— Соскучился, — меланхолично отозвался Брок, даже не стараясь увернуться от острых кулачков сестры. Карина Рамлоу была снарядом самонаводящимся и целеустремлённым. Если она вбивала себе что-то в голову, то всё равно не свернёт, как не старайся.

Брок притянул к себе сестру, прижал крепко, погладил по голове, как когда-то в детстве, когда они прятались на тёмном пыльном чердаке от пьяного отца, вжимались друг в друга, закрывая уши и не отводя взгляда, так и сидели — глаза в глаза. По затылку мазнуло холодным, почти сразу пропадая, но Брок на всякий случай оглянулся, так никого и не заметив постороннего, кроме сонного мужика из дома напротив, курящего на крыльце.

— Соскучился, — передразнила Карина, отстраняясь. — Сцепишься с отцом — вышвырну без шапки в ночь глухую.

Дома привычно пахло кофе и мускатным орехом, а ещё чем-то неуловимо родным, щемящим. Брок, скинув сумку ещё в коридоре, прошёл на кухню, стараясь не замирать, не останавливаться, прислушиваясь к самому себе, странному чувству неодиночества, сел на высокий стул, роняя голову на скрещённые на столешнице руки. Почему-то только здесь ему всегда удавалось отпустить самого себя, отринуть всё наносное, перебрать в голове мысли.

Затылка коснулась тонкая тёплая ладонь, погладила по шее, крепко сжала плечо.

— Так всё плохо?

Брок вздрогнул, проваливаясь так глубоко в воспоминания, что не выплыть, не выбраться сухим, не истерзав себя напрасными «почему». Голос Карины с каждым годом всё сильнее становился похож на мамин и пахло от неё так же. Брок не раз напоминал себе спросить, какими духами она пользуется, чтобы и у себя держать флакончик на всякий случай — когда полный пиздец и алкоголь не то чтобы не спасает, скорее даже наоборот — способен только усугубить ситуацию. А так, пара капель туалетной воды на подушку, и в ночной глухой тишине снова есть с кем поговорить, высказать наболевшее, стать хотя бы на время человеком, а не палачом, побыть немного нужным и правильным.

— Не плохо, нормально, — привычно отмахнулся он, чувствуя, как красный вокруг сестры сходит на нет, становясь теплее, ласковее, укутывая его своим теплом, объятиями, которых он скорее всего не дождётся.

— Снова сам?

— Сам.

— Ты всегда таким был, — хмыкнула Карина, ставя перед братом пепельницу, тарелку с сэндвичами и огромную кружку с кофе. — Ликёра нет, — предупредила она. — Отец снова бросает пить, так что извини.

Брок позавтракал, в тысячный раз удивляясь тому, что домашняя еда почему-то в разы вкуснее, хотя закусочных на веку у Брока было предостаточно. Прошёлся по дому, прикасаясь к вещам, которые он помнит слишком отчётливо, подмечая новые обои в гостиной со слишком аляповатым рисунком, поклеенные косо, неровно, новый, не самый качественный диван в совершенно идиотскую клетку, покорёженную каминную решётку…

— Не спрашивай, — тепло из голоса Карины будто вымыло. Взгляд сделался острым, злым, в уголках губ залегли усталые складки, она будто разом постарела на несколько лет, становясь слишком взрослой. — И нет, я не уеду с тобой. Я не ты, не могу всё бросить, папа, он справляется.

— Карина, мамы нет уже сколько?

Брок даже зажмурился на мгновение. Его сестра горела, переливалась всеми оттенками багрянца, выжигая сетчатку, бушевала огненной стихией.

— Завались, — зашипела она, наступая. — Захлопни свой грёбаный рот! Да что ты знаешь? Ты — ублюдок! Вычеркнул нас из своей жизни, из родословной, будто и не было у меня брата, будто не родились в один день!

Карина с силой ударила его в грудь, зарычала, снова замахиваясь, но Брока обожгло холодом, чей-то взгляд прошёлся ледяным касанием, будто кто-то выцеливает через снайпеский прицел, наблюдая внимательно, выжидая удобного момента, но стоило обернуться, как всё пропало, лишь где-то на периферии мазнуло белизной.

— Ты придурок, — выдохнула Карина, ставя перед Броком бутылку скотча. — И урод, что только в тебе мужики находят?

— Сосу я отпадно.

— Верю на слово, — захохотала, она, разливая скотч по пузатым стаканам. — Всё спросить хотела, ты всё по картинкам сохнешь или мужика себе нормального нашёл?

Брок почесал загривок, подбиравя слова.

— Понятно, — протянула Карина. — Могла бы и не спрашивать. Весь в отца — однолюб хренов. Столько мужиков вокруг, а братец на мертвеца дрочит. Стыдобища.

— А как сама Синатре писала, поливая листы слезами и украшала следами стянутой у мамы помады уже и не помнишь? — расхохотался Брок, салютуя стаканом.

— Иди ты, — Карина толкнула его в плечо и снова холодом коснулось шеи, того самого плеча. Брок не дёрнулся, лишь скосил глаза, пытаясь понять откуда наблюдают, и кто тот смертник, что решился покуситься на его семью, о которой не знали даже в Гидре. Брок ещё с училища по всем документам шёл полным сиротой. — Он мне ответил, между прочим.

— Ага, — Брок налил себе ещё. — И звали его Мария Тадеска Рамлоу.

— Да ну, брось? Мама?

Карина шутила, наливая одну за одной, пересказывала их общие детские тайны, а Брок следил, чутко улавливая любое изменение цвета за спиной, желтоватую вспышку любопытства, слишком близко, чтобы списать на случайного прохожего, слишком отчётливо и ярко. Кто-то был рядом, прислушивался к их с сестрой разговору, реагируя на каждое слово, ревностно следя за любым прикосновением.

Когда Карина совсем захмелела и начала клевать носом, Брок подхватил её на руки. По нервным окончаниям мазнуло зеленоватой ревностью. Уложив сестру в спальне, заботливо укрыв, он спустился вниз, вышел на задний двор, сел в старое плетёное кресло.

— Давно ты здесь?

И зажмурился. Рядом будто бы закружился льдистый серебряный вихрь колких снежинок.

— Давно, — ответил Барнс, садясь напротив в точно такое же кресло, коснулся ладони Брока, провёл холодными пальцами металлической руки вдоль запястья, обрисовывая вены, сжал плечо. И броку показалась даже забавной именно такая расцветка Зимнего, очень хорошо сочетающаяся с ним и с первым воспоминанием о Зимнем, о криокамере, ледяной хватке отложенной смерти и ёбаных снежинках на девчачьих длинных ресницах.

— Пирс послал?

Броку иррационально не хотелось, чтобы Барнс отсел, перестал касаться, нагло лапать, словно и правда имел эксклюзивное право на Брока Рамлоу. Приходилось каждый раз напоминать, что он не Стив, совсем не Стив и никогда не будет Стивом, хотя они и росли вместе, любили друг друга, но Барнс — это Барнс. Вот только его прикосновений хотелось с той же голодной потребностью, что и практически мифического Роджерса. Брок тряс головой, обвинял скотч и слишком тактильного Солдата.

— Нет, — Барнс чиркнул зажигалкой, давая Броку прикурить.

— То есть тебя разбудили и ты свалил с базы?

— Да, — серебристые искорки чуть померкли. — Ты мой, ты должен быть рядом, когда я открываю глаза.

— А нашёл ты меня как?

— Роллинз, — ответил Барнс имея наглость оскалиться, откинуться на спинку кресла, вытягивая невозможно длинные ноги, совсем по-человечески закидывая руки за голову. — И да, он жив, но только потому что он нравится тебе. И вообще, поехали домой. Мне здесь не нравится, слишком открыто, стены тонкие. Поехали домой…

Телефон Брока тревожно заголосил мелодией срочного вызова.