*о челлендже

[kroshkavinni]

Немного переиграл список челленджа
задание - пробует незнакомое (для себя) блюдо


18 -- Опиши мою жизнь словами
Брок проснулся с ощущением полной разбитости во всём теле. Он лежал среди десятка подушек, набросанных на постель, слепо пялился в потолок и откровенно боялся пошевелиться. Казалось, в его теле не было ни одной целой кости.

— Ты мой! — рыкнул вчера Барнс, закинув Брока себе на плечо, и уволок в логово, словно был тем самым драконом из сказок, распял под собой, нависая сверху. — Ты мой! Ни его, ни чей бы то ни было ещё! Ты только мой!

Возмущаться не хотелось, лишь доверчиво раскинуться, открыть горло, подставляясь острым зубам, позволить себе сдаться. Брок слишком устал вариться во всём этом дерьме, устал соответствовать и быть правильным, любить несбыточно. Хотелось побыть чьим-то и кого-то точно так же назвать своим. А Барнс для этого подходил как никто другой.

-- Смазка у меня в комнате, -- тяжело дыша, немного нервно усмехнулся Брок, стараясь не смотреть в глаза Барнсу, чтобы не сгореть, не вспыхнуть от одного взгляда, не обратиться пеплом. -- Насухую трахать себя не дам!

То, что его сейчас будут ебать, было понятно сразу: по гневно раздувающимся ноздрям, хриплому свистящему дыханию, по странной мешанине яростного красного и тёплого, ласкового оранжевого, щедро сдобренного кислотно-розовыми мазками ревности. От всей этой цветовой круговерти что-то оживало в самом Броке, наполняло его яркими красками, сглаживало острые углы. И до одурения хотелось и самому вжаться сильнее, дать почувствовать своё возбуждение, чтобы всё было осознано, а не по воле дремавших ранее инстинктов.

Но Барнс не дал выбора, навалился сверху, вжал Брока в жёсткий матрас, не позволяя лишний раз дёрнуться, попытаться хоть как-то вырваться, освободиться. Шумно выдохнул в шею, широко, мокро лизнул, точно в нём и правда не осталось ничего человеческого, лишь что-то незнакомое Броку, откуда-то из животного мира.

— Тише, — прошептал Брок, притянул голову Барнса ближе к себе, сам лизнул его губы. И тот ответил, поцеловал умело, голодно, жарко, сталкиваясь языками, выдыхая в приоткрытые губы, будто бы всю свою жизнь только и делал, что целовался.

Мозг отказывался анализировать, отказывался думать и хоть как-то реагировать на происходящее. Брок плыл в горячем мареве цвета раскалённой магмы, наполнялся им, оживая до конца, отбрасывая последние сомнения.

Да, он любил Стива, очень любил, до конца, до самого нежного нутра пропитался им, но и Баки принадлежал Стиву, Баки любил Стива точно так же, как и сам Брок. И это оказалось самым правильным решением — принадлежать друг другу, сливаться в одно существо в мире, где нет и уже никогда не будет того, кого вы оба так любили, полюбить заново, раскрыться другому человеку, который поймёт, примет твоё сумасшествие, потому что и сам болен точно тем же.

Барнс был горячим, будто бы весь тот цвет: яркий, пламенеющий вокруг него — шёл откуда-то из глубины, будто бы он полыхал у самого сердца, согревая того, кто большую часть жизни проспал в ледяном плену. Его губы, едва касаясь, оставляли ожоги, навсегда пятная, выжигая клейма прямо на костях, под кожей, чтобы никто не знал, кроме самого Брока, чтобы он постоянно чувствовал собственную принадлежность.

Коротко застонав, Барнс задрал на Броке футболку, вжался лбом в твёрдый живот и заскулил.

— Позволь, пожалуйста, стань моим! Не выдержу, если снова почувствую на тебе чей-то запах. Пожалуйста, Брок, — выдохнул растягивая долгое «о», так, что пробрало до самого нутра, лизнуло пламенем, поджигая и так горячую кровь.

Брок зажмурился, облизал враз пересохшие губы.

С ним такое было впервые — чтобы так сильно, всеобъемлюще хотели, при этом попадая в ритм его собственного сердца, совпадая до вздоха, до хриплого свистящего выдоха.

Броку было впервые все равно, что с ним будет, он отдался, позволяя совершенно что угодно, и Барнс не подвёл, он никогда ни в чем не подводил своего командира.

Плечи горели от собственнических укусов-меток. Брок лежал, раскинув, руки чувствуя в теле небывалую степень затраханности. Не знал, что Барнс настолько хорош, готовясь к боли и такой же звериной настойчивости, с которой он терзал его губы и шею. Но отмороженный суперсолдат с более чем полувековой историей касался трепетно, нежно, ласково выцеловывая, вылизывая, будто Брок был из тонкого хрусталя или мог испугаться, оттолкнуть. Растягивал, долго, вдумчиво подготавливая под себя, заставляя выть, толкаться назад, умолять, насаживаясь на удивительно длинные пальцы.

На кухне что-то зазвенело.

Брок горестно вздохнул и попытался подняться, соскрёб себя с чуть влажных простыней, натянул первые попавшиеся штаны — Барнса, судя по тому, что они были ему длинны, — и побрёл на запах еды.

— Ты и готовить умеешь, — почти восхитился он, не без удовольствия разглядывая широкую спину любовника, не озадачившегося нормальной одеждой. Разве фартук вообще можно так назвать?

— Подумаешь, — как-то совсем по-кошачьи мурлыкнул Барнс, обставляя в сторону сковороду, притёрся к Броку, обнимая его. — Я ещё и вышивать могу, и на машинке тоже.

Поцеловав на пробу мурлыкающего суперсолдата, Брок кое-как смог от него отлепиться, с интересом заглядывая в сковороду.

— Чем кормить будешь?

— Драниками, — радостно улыбнулся Барнс, «облизав» Брока желто-оранжевым.

— Чем?

— Дра-ни-ка-ми! — по слогам повторил он, поставив перед Броком большую тарелку с этим всем и рядом небольшую мисочку с пахтой. — Макаешь и ешь. Это вкусно.

Брок спорить не стал. Не сейчас. Не после такой ночи. Да и вообще смысл спорить? В пустыне сверчков с голодухи жрал, или как там называлась та мелкая ползучая дрянь, которой они три дня питались всем отрядом? Неужто не осилит какие-то там дряники? Уж тем более вроде как приготовленные с любовью?

«Всю ночь Барнс пробовал меня на вкус, смаковал, как экзотическое блюдо. Теперь пришёл черёд дряников», — думалось Броку, впервые не испытывающему неловкости и желания убраться куда-нибудь подальше от очередного любовника.

Барнс был его, а он Барнса. Хорошее уравнение. Правильное. С общей неизвестной.