*о челлендже

[kroshkavinni]

Тридцать вырванных страниц

22 - Радуга под обоями

Вот только это была не Аляска. Никакой грёбаной Аляски с ее величественными лесами, лишь бесконечная белая пустыня везде, куда хватало взгляда.

Никто из них, разве что исключая хмурого молчаливого пилота, не знал, куда направлялся их джет. Научники молча ковырялись в каких-то своих бумажках, бойцы, рассевшись по своим местам, гомонили, перекидывались шуточками друг с другом, обсуждали задницу Салли из научного корпуса и то, как на этой заднице смотрятся армейские штаны, интересовались, зачем им винтовки, с кем таким они собираются воевать, ревели медведями, пугая эту самую Салли. Брок молчал, а что ему оставалось делать? Как всегда, быть тем, кто задаёт начальству неудобные вопросы? Но вокруг царило лимонное желтое разудалое веселье, никто не дёргался. Никто не заволновался даже тогда, когда их высадили в этой грёбаной ледяной пустыне где-то у черта на рогах, усадили в броневики и снова куда-то повезли, сообщив, что на месте они будут не ранее чем через сутки.

Сколько Брок ни представлял в голове карту, сколько так и эдак не вертел те ориентиры, что сумел заметить за те неполные двадцать минут, что они растаскивали оборудование по двум машинам, понять где они, чёрт возьми, не выходило никак.

— Слушаем сюда, — повысил голос Брок, даже не стараясь перекричать чересчур развеселившихся бойцов, нажал на кнопку передатчика и скривился, услышав и во второй машине такой же бедлам. — Отставить детский сад. Я вас что, на пикник вывел, детки? Райнек и Беккер на часах, остальные отбой до полуночи. И не обсуждается.

Бойцы переглянулись и молча зашуршали молниями, распаковывая спальники, все как один знали — спорить с командиром бесперспективно, а иной раз и вовсе опасно. Каждый укладывался как мог. Кому-то хватало и тёплой куртки, но подавляющее большинство всё-таки тяготело к комфорту.

Брок щёлкнул крышкой зажигалки и с сожалением припрятал так и не открытую пачку подальше во внутренний карман, и накрылся курткой с головой, чётко улавливая все посторонние звуки, зная, что в любое мгновение откроет глаза, просыпаясь, и даст пиздюлей самым разговорчивым.

Сознание затягивало голубоватой дымкой, тянуло в многолетнюю муть, туда, куда он не хотел бы, наверное никогда, возвращаться, слишком много времени потратив на вытравление из себя всего того псевдосемейного дерьма.

Ему снился дом. Но не то тёплое место, куда упорно тянется душа после тяжелого дня, влекомая запахом яблочного пирога с корицей, где голос матери убаюкивает и дарит такой долгожданный покой в цветной круговерти, в которую в последнее время превратилась его жизнь.

Вот только для Брока дом был если не тюрьмой, не исправительным лагерем, то уж точно не тихой гаванью. Дом для него был домом. Зданием с четырьмя обшарпанными стенами, вечно протекающей крышей, грязной кухней и пьяным отцом. Дом пах сигаретным дымом, дрянным виски, прогорклым маслом, средством от насекомых и приторными духами мадам Леррой из опеки, которой больше был интересен их редко просыхающий отец, чем они с сестрой.

— Просто не нашлась ещё в его жизни настоящая женщина, — говаривала она, показательно сметая со стола коробки из-под замороженных обедов прямо на пол. — Чтобы взять его в руки. Вот увидите, дети, скоро ваш отец всё поймёт.

Но он не понимал, лишь мерзко скалился, успев где-то заложить за воротник или же не замечал потуг мадам Леррой, когда выпить было негде, а Брок успевал спрятать хотя бы часть денег из отцовского пособия.

Голубоватая дымка лезла в глаза, забивала ноздри, заставляя вдыхать смрад той самой семейной жизни, вымарывая все светлое, что было до личной драмы отца, смерти матери, до первой бутылки.

И если Брок ещё помнил маму, помнил «славные времена», то Карина только непонимающе улыбалась и пробовала называть мадам Леррой мамой.

Броку снился школьный двор, голодное урчание собственного желудка и украденное для сестры из буфета яблоко. Снились сбитые в кровь костяшки, выбитый зуб и полный рот крови. Снился триумф, признание.

Он никогда не был шибко умным, не учился на пятерки, не был любимчиком учителя. Про таких, как Брок, говорили — парень оторви и брось. Говорили, что из него ничего не вырастет путного и он, скорее всего, пойдет по наклонной.

«Весь в отца».

И именно это сравнение и обрушило лавину, погребая под собой и его, и Карину, и образ дома, и мадам Леррой, все же сумевшую пробраться в постель к их отцу, запах средства от насекомых и дешевых замороженных обедов.

Брок не хотел становиться, как отец, не хотел просирать свою жизнь, сидя по полдня в трениках перед телевизором, сжимая в ладони бутылку дешёвого пойла. Брок хотел жить, хотел любить красивых девочек, хотел выбраться из дома, хотел влюбиться.

Броку снился старый книжный магазин, мистер Андерсон, дающий по доллару каждый день за вытертую с полок пыль, столько же за чистый пол и стекла витрин, позволяющий часами просиживать во втором зале среди залежей комиксов и слишком много знавшим о НЁМ.

Первой влюблённость брата заметила именно Карина. Она на мгновение оторвалась от какой-то девчачьей книжки, подсунутой мадам Леррой, улыбнулась уголком губ и ничего не стала спрашивать, не стала просить познакомить или хотя бы намекнуть о том, кому так не повезло.

Именно она же и поняла всю степень трагедии, разыгравшейся тогда в сердце брата, и снова ничего не спросила, без спроса становясь слишком взрослой для всего этого, хозяйкой в доме, решившей изменить ход вещей: пьянство отца, запах средства от насекомых, вкус замороженных полуфабрикатов и самого Брока. Ей было наплевать на его любовь, а Броку - на ее попытки сделать его нормальным. Как может быть нормальным человек, влюбившийся в другого человека? Нет, предположим, может, такое происходит сплошь и рядом, но не тогда, когда единственное, что вас объединяет, это доброта мистера Андерсена, отдавшего никому не нужный плакат с национальным героем прошлых лет.

Снился бой, самый первый не на войне, не в учебке, а намного ранее, когда Брок, твёрдо решивший поступать в военную академию, разрушил все планы сестры на себя, своё давно продуманное будущее. Ведь «ты же нравишься Кларисе, Брок, подумай, у неё родители владеют бензоколонкой, и мы наконец-то заживем как люди! Какая любовь, Брок?» никак не умещалось у него в голове, не складывалось в один рюкзак.

Машину тряхнуло. Брок открыл открыл один глаз, всплывая на поверхность, замер, пережидая минутную тошнотворную слабость, оседавшую после таких снов горечью на языке, стянул куртку с головы. Давно сменившийся Райнек сладко дремал в соседнем кресле, за тусклыми тонированными стёклами занимался рассвет.

На место прибыли во втором часу пополудни, споро выгрузили оборудование на расчищенную от снега площадку.

Брока не сильно интересовала вся эта научная муть. Его делом было правильно раздавать мотивирующие пендали своим бойцам, а не выяснять, за каким хреном научники бурят лёд конкретно в этой части жопы мира, зачем лезут в вечную мерзлоту. Брока волновало лишь, не отморозит ли он яйца, спускаясь на тросе в бездну. Барнс этого не простит.

Оскальзываясь на вмерзших в лёд железных плитах какого-то корабля, самолёта, грёбаного НЛО, Брок брёл вперёд, высвечивая ярким лучом фонаря вполне себе человеческие кресла по двум сторонам, разодранную в клочья обшивку одного из бортов, просторную рубку с пошедшим мелкими трещинами лобовым стеклом.

Брок готов был развернуться, дать отмашку остальным, но взгляд зацепился на яркое пятно по левую руку, вмерзшее насмерть в громадный кусок льда.

В глотке пересохло, руки дрогнули, выпуская винтовку. Брок рванул с лица респиратор, хватая стылый воздух ртом, сам не веря тому что видит — на уровне его глаз красно-сине-белым факелом в свете фонаря пылал щит Капитана Америка.