Стены— Завтра я полюблю тебя снова, — пел немного гнусаво женский приятный голос в наушниках, и Брок сидел прямо на полу в зале, оперевшись спиной о стену.
Если бы мог, он бы закурил. Медленно вынул пачку, выбил одну сигарету, прикурил, затянулся и выпустил бы в высокий теряющийся в темноте потолок седую струю дыма, отгородиться бы ею от всего: от серой одинаковой действительности, гнетущей; от приглушённого света редких, из-за вечернего времени, ламп; от фигуры человека, замершего около боксёрской груши, молча заматывающего запястья ремнями, словно больше никого и нет в зале. Хотя иногда казалось, что Роджерс плывет в каком-то своём, бесконечно далёком измерении, где есть только он, выныривая на краткие мгновения хватануть губами немного воздуха, и снова уйти на глубину, спрятаться. Но Броку легче от этого не делалось.
Не был он из тех романтиков, что верят в любовь с первого взгляда, ищут глазами глаза. Прагматик по натуре и вот так влюбился, самолично разрушая любовно выстроенные стены.
— В мире, где ты и я, есть лишь море.читать дальшеРоджерс поражал, выбивал из равновесия широким разворотом плеч, аккуратной старомодной стрижкой, клетчатым носовым платком, изображением поющего ананаса на задней стенке телефона, морщинками над переносицей, большими ладонями, неожиданно разными носками. Всё в нем было идеальным до нелепости, и вот такие вот штрихи в виде носков и дурацкой наклейки на задней крышке последней модели старкфона добивали, находя всё новые и новые бреши в самообладании, разрушая изнутри, подчиняя себе. А ведь Брок раньше искренне не понимал, отчего же за Роджерсом идут без оглядки, почему смотрят в рот и слепо готовы встать под ружьё?
Потому, что Роджерс был Роджерсом. Не монументом, не символом свободы, веры, правильности и ещё чёрт знает чего. Роджерс был человеком, по-детски наивным, открытым миру настолько, что банально не замечал ничего в быстром течении времени, стараясь впитать в себя, наполниться миром и получая за это пощёчину за пощёчиной. Как там заповедовал Бог? Ударят по одной щеке — подставь другую?
— Сколько холодных улиц о нас больше не напишут?
Брок перекатил голову по стене, зажмурился.
Чем он сам отличался от восторженно глядящих на Роджерса поклонников? Тем, что умудрился заглянуть чуть дальше? Различить за крепким стальным панцирем, тем самым монументом, человека? Или позволил самому себе разбиться вдребезги о мягкое незнакомое нутро Стивена Роджерса?
— Падают с неба звёзды. Рушатся города. Но не бывает поздно в мире, где ты и я.
Стив… его Стив был обычным, немного неуклюжим в общении, стеснительным с дамами, излишне резким в некоторых вопросах и в то же время доверчивым, открытым, до невозможного честным. Таким, каких и людей-то больше не делали — настоящим пережитком прошлого, музейным экспонатом. Он был близкий, родным и невероятно далёким.
Брок просиживал вот так каждый вечер в углу тренажёрногго зала, наблюдая, как Стив, хмурясь, ищет в телефоне музыку, делает погромче и вставляет в уши капельки наушников, как медленно подходит к груше, почти ласково касается ладонью чёрной кожи, улыбается своим мыслям. Брок следил за первым ударом, капелькой пота, ползущей по шее вниз, за ворот футболки, за неправильной стойкой, устало опущенными плечами, губами, безмолвно подпевавшими неслышимой ему музыки. Он даже слова разобрал, нашёл мелодию…
— В мире, где ты и я, есть только море и это небо, высота...
… и стало ещё сложнее уходить, так не сказав и слова, о том, что в его мире был только Стив и больше ни одной стены.