*о творчестве

[kroshkavinni]

Пока в сердце горит огонь



Брок присел за поросшим мягким зелёным мхом камнем, сжал в ладони знакомый до последнего изгиба лук, тронул пальцем тетиву.

Крепость Койнира жила своей неторопливой жизнью в небольшой, окруженной скалами, долине, раскинутой внизу мыса Мармарис.

Солдаты, несмотря на темнеющие небеса, сновали между полуразрушенных построек старой крепости, крепили временные стены из камыша, туго стянутого бечевой, расставляли палатки, стойки с оружием. Одна стрела — и всё это великолепие вспыхнет ярким пламенем, освещая тёмную безлунную ночь ярким заревом.

Брок редко выполнял такие заказы, где требовалось пробраться в крепость, по возможности вырезав как можно больше народу, лишь бы дойти до полемарха, прижать острое лезвие скифоса к горлу и перечислить причины своего появления, чтобы в глаза смотрел и знал, что уже умер.

Не любил Брок просиживать по полночи в кустах или на отвесном уступе, высчитывая точное количество войск противника, выискивая бреши в обороне. Другое дело — прирезать тихо в толпе и пойти дальше, словно ничего и не было, пряча отравленный кинжал в складках плаща, спина не так болела.

Но деньги предлагали приличные, даже более чем.

Брок подкинул на ладони монетку с едва различимым орлом на аверсе. Драхмы им сейчас нужны были как никогда.

После последней стычки с пиратами на паруса смотреть было страшно и что бы там ни говорил Роллинз, покупка новых даже на Андросе могла очень дорого встать, несмотря на связи, а хотелось выкупить лучшее полотно, ярко-алое спартанское. Чтобы издали видно было.

Брок зевнул.

Сонные патрульные прохаживались по стене взад-вперёд, держа факелы высоко над головой, больше урезая себе обзор, чем освещая округу. Пристреляться — плёвое дело, да и ночью никто не станет поднимать панику, если парочка факелов погаснет, скрывая в темноте очередного неудачника. Главное тела спрятать, чтобы кто другой не споткнулся. Вот тогда шума не миновать.

Хмыкнув, Брок прижал верхнюю луку к щеке, вдохнул глубоко, выдохнул и расслабил пальцы. Тетива тонко тренькнула, отзываясь в груди тягучим сладким чувством, почти томным удовольствием, сравнимым разве что с любовной игрой на ложе.

Тело на стене почти беззвучно сползло вниз, факел, выпавший из ослабевшей руки, покатился по камням, погас, погружая этот участок в темноту.

Можно было двигаться вперёд, тихо добраться до стены, вжаться в неё спиной, прислушиваясь к тихим шагам, взобраться вверх и стянуть тело по эту сторону, спрятать в густых кустах, и до утра точно никто не обнаружит пропажу.

Тонкая подошва сандалий скрадывала шаги. Лук отправился за спину к скифосам. Гоплон Брок брать не стал, незачем. В открытый бой он вступать не собирался, слишком много чести, да и потом платить из гонорара наёмникам, пришедшим за его головой, только из-за того, что кто-то умудрился сбежать и донести о том, что Брок из Лаконии снова порезвился в Афинском лагере. Лучше так — тихо, незаметно снять часовых, прокрасться в самый центр лагеря к главной, самой богатой палатке, взрезать заднюю стенку... и уже потом выбираться как придётся, как получится. Не зря же плата была такой внушительной. Видимо, этот полемарх ещё не окончательно разжирел на дармовых харчах и не забыл, как махайра в руке лежит.

Кусты не шуршали за спиной, камешки не разбегались под ногами, и звёзды, словно подыгрывая, прятали свои яркие взоры за тяжёлыми, набрякшими дождём тучами, готовыми вот-вот разверзнуться, загоняя часовых под навесы, упрощая мистию и без того не самую сложную задачу.

Стрел в колчане было ещё достаточно, как и масла в амфоре. Гореть будет даже при урагане. По крайней мере, отход он себе уже просчитал.

Брок прижался к каменному зубцу, закрыл глаза, дожидаясь, пока они окончательно привыкнут к темноте, давая себе время на краткую передышку.

Его команда осталась на корабле, на прославленном в морских боях Икту, готовя его к отплытию, чтобы сразу выпростать вёсла, вспороть ими спокойную, по утру, водяную гладь, и отойти подальше.

Всё же паруса пора было менять.

Вторая стрела ушла, вонзаясь точно в вырез шлема.

Брок сплюнул горькую слюну.

Дурацкая привычка касаться языком наконечника стрелы, прежде чем отправить её в последний полёт, когда-нибудь может стоить ему жизни. Концентрация яда в организме достигнет своего максимума, и Брок из Лаконии закончит свою жизнь, затаившись в очередной раз около какого-нибудь лагеря.

Двое были устранены, но чтобы пробраться в центр, Брок привстал на руках, вглядываясь в темноту, уложить придётся ещё с десяток.

Убивать простых воинов, хоть и афинян, Брок не любил. Солдаты не виноваты в том, что у очередного мистия есть вопросы к кому-то одному из их лагеря. Он и сам когда-то очень давно был воином, гоплитом, шёл вперёд по команде, пока не оступился, не выбрал того, кого должен был насадить на копьё. Он не смог втоптать в пыль то, что согревало его сердце, того, кто смотрел серыми глазами прямо в душу. Отпустил, даже не став узнавать, куда он отправится дальше, чтобы не искать, не поддаваться соблазну, искушавщему пойти следом, бросить всё, сложить оружие и доспехи к ногам одного человека, забыть всё то, что было до него, стать ремесленником, пахарем, кем угодно, лишь бы в серых глазах не было больше льда.

Брок скривился, коснулся ладонью шнурков с бусинами на шее, красной и голубой. Два удара, два падения и две боли. Давние воспоминания отравляли почище яда со стрел, вновь вскрывая едва начавшие затягиваться раны.

Тасос располагался далеко от Лаконии и не дело вспоминать сейчас то, что осталось там, в Спарте.

Третья и четвёртая стрелы тоже нашли свои цели. Но тела спрятать Брок не успел. Кто-то из часовых невовремя обернулся на тихий шум и увидел, как осел его товарищ.

Факелы вспыхнули ярче. Чаша с сигнальным огнём затрещала сухими дровами, разгораясь сильнее, оповещая всю округу.

Выругавшись, Брок снова соскользнул со стены в непроглядную темноту, пригибаясь, скрылся в ближайших кустах и затаился, стараясь даже не дышать, слиться с камнями, готовый в любой момент либо проползти подальше, либо попробовать продать свою жизнь подороже, слишком много здесь на него одного противников.

Роллинз в который раз просился с ним, даже вечно молчаливая Меймарис намекала, что неплохо было бы посадить по паре лучников на возвышенностях, как прикрытие, но рисковать командой Брок не хотел. Корабль и так слишком долго стоял в порту, привлекая к себе и команде внимание. Работники каменоломни, конечно, вряд ли будут задавать вопросы вооружённым людям в спартанских шлемах и с медными гаплотами, но на островах Гефеста была не одна крепость.

Заметное оживление угнетало.

Полемарх, конечно, вряд ли покинет насиженное место и рванёт прятаться в город, засмеют, но и сторожиться станет серьёзнее. Это ж надо было так самого себя подставить. Поторопился.

Факелы замелькали на стене. Кто-то кричал, искал пропавших ранее часовых, а Брок, тихо ругаясь, полз как можно дальше, поближе к скальным уступам, надеясь укрыться в одной из множества изъеденных солёным ветром пещер переждать парочку дней. Хотя Роллинз ждать его не будет, выполнит его приказ в точности. Уведёт Икту подальше от этих берегов, вернётся, потом, конечно, отомстить за своего друга и командира, но потом, оплакав, выпив за его душу и собравшись с силами. Значит, времени у него только до рассвета, до того как первые лучи позолотят белые глыбы каменоломни.

Два скифоса привычно легли в ладони.

Брок закрыл глаза, моля Тюхе присмотреть за ним хотя бы одним глазом, благословить на жизнь. Пусть она и не любила лишней крови, но удача в бою была подвластна не только Аресу. Тем более Брок шёл не в бой, но убивать.

Стрелы пускать в ход было бесполезно. Нормально не прицелиться, только себя выдашь.

Брок скользил в тенях, успевал выдёргивать часовых, пока остальные, встревоженные внезапными смертями бегали и гомонили, сворачивал шеи с тихим хрустом, прятал тела за поленницами, в широких вазах для пресной воды и масла и крался дальше, уже видя впереди фиолетовый полог нужной палатки.

— Бааки… — Тихий шелест чужого стона заставил затормозить, остановиться на полушаге, прислушаться в надежде, что он ошибся. — Боги, Бааки… — шептал кто-то освещённый лишь маслянной лампадкой имя, что в сердце Брока отдавалось болью с каждым ударом всё сильнее.

Тряхнув головой Брок затаился, коснулся лазоревой бусины, что до сих пор носил на шнурке, подарка того, кого следовало давно забыть, вычеркнуть из памяти, как ненужный груз, выжечь чужими губами, руками, стонами, стать снова цельным, раз уже получилось так сделать однажды. Но пожар и не думал потухать. Пламя, прибитое временем, лишь затаилось, словно дикий зверь, чтобы вспыхнуть с новой силой от одного только звука имени. Одного стона.

— Бааки.

Ладони взмокли, задрожали.

Память-упрямица вновь оживила воспоминание о светлой, удивительно нежной для воина коже под его ладонью, слишком смуглой, грубой, слишком чужеродной, чтобы иметь право прикасаться, пятнать своей похотью идеальное тело однорукого афинянина. Он помнил его прямой открытый, полный восхищения, взгляд, пухлые карминовые губы, густо подведённые сурьмой глаза, острые иглы ресниц, мягкий шёлк волос, лазоревые бусины среди прядей и имя, такое же сладкое тягучие, как и поцелуи — Бааки, но его не должно было быть здесь, не могло быть.

Может, показалось? Он ослышался, перепутал, ведь однорукий воин заразой засел в подреберье, отказываясь покидать сердце, повиноваться просьбам и молитвам? Брок видел его глаза во взглядах других, слышал голос в песне ветра, рвущего паруса. Не здесь, не на Тасосе, не в палатке полемарха, чьё имя выведено кровью на пергаменте.

— Бааки, мой Бааки.

Горечь поднялась по гортани, выплеснулась мучительным кашлем, обжигая губы. Брок зажал рот левой ладонью, выпуская рукоять скифоса, с глухим стуком упавшего на утоптанную сухую землю, но другим, зажатым в правой, рубанул из последних сил, взрезал плотную ткань до самой земли, чтобы сделать один только шаг и убедиться, увериться в предательстве собственного разума. Всего шаг, один взгляд...

Сильная спина блестела мелкими бисеринками пота в свете масляных лампадок, сильные бёдра обхватывали другого, такого же сильного, крепкого, широкого, но Брок видел только шёлковый водопад волос, голубые бусины, налитые кармином губы и глаза… глаза, чернённые сурьмой, длинные иглы ресниц, слышал захлёбывающийся страстью стон. Он видел Бааки, своего Бааки, но с другим.

Тасос далеко от Лаконии, слишком далеко, чтобы обвинять.

Да Брок и не мог винить Бааки за то, что тот ушёл, когда сам отпустил его, отпихнул от себя. Он сам не отправился следом, прикрывшись заботой о любовнике, мол, хотел сбить со следа, отвести беду.

В горле запершило сильнее. Пальцы сжали бусину, рванули один из шнурков.

Брок не разглядывал полемарха, не смотрел на Бааки, сил не было узнавать на кого променяли воспоминания о нём, ведь он и сам не был верен старой любви, сам топил её в вине и чужих объятиях, но вот подарок… подарок следовало вернуть.

Бусина с тихим стуком упала в пиалу с разбавленным вином. Брок выскользнул прочь из палатки, помедлил всего мгновение, но любовники были слишком заняты собой, чтобы заметить хоть что-то вокруг, наклонился за скифосом.

Небо расчертила яркая молния, разрывая тучи.

— Живи, полемарх. Живи, пока я не узнал твоего имени и не пришёл за ним и твоей головой, — прошептал Брок, чтобы навсегда покинуть крепость Койнира, убраться поскорее с Тасоса и больше никогда не появляться в этих водах.

Брок мчался к порту, подставляя лицо хлестким ударам дождевых капель, не слыша крика за спиной. Своего имени. Не зная, что вторая бусина, ярко-красная, так же нашла бы хозяина, присмотрись он пристальнее.

— Капитан на борту! — зычно крикнул Роллинз. — Уходим!