«Ебись оно всё конем!!!»
Ключ от двадцати дверей
Основные персонажи:Баки Барнс (Зимний Солдат), Брок Рамлоу
Пэйринг:предположительно Баки Барнс/Брок Рамлоу
Рейтинг:PG-13
Жанры:Повседневность, Hurt/comfort, AU, Пропущенная сцена
Предупреждения:OOC, Нецензурная лексика, UST
Размер: миди - ?
Описание:
У него за спиной рухнувшее небо в Вашингтоне, дыра вместо памяти в голове, чёткие инструкции, ключ подходящий только к определённым дверям и цель - выжить
7 - Рейкьявик
А небо над головой высокое-высокое, словно космос и в тоже время кажется что достаточно протянуть руку и можно его коснуться, дотронуться кончиками пальцев до этой бесконечной синевы, утонуть в ней, погрузиться настолько глубоко, что не всплывешь, останешься дрейфовать в бесконечности влекомый далеким светом.
Барнс подолгу просиживает на палубе, несмотря на совсем не летнюю погоду, холодный порывистый ветер с океана, курит, одалживая сигареты у команды, вслушиваясь в крики чаек и ругань матросни. Есть что-то заманчивое в такой жизни: бороздить моря, умываться солёными брызгами и не зависеть от берега, быть свободным, но это значило и быть всегда в одиночестве. И, может, хорошо бы, правильно, но воспоминания не отпускают, не дают оторваться от действительности, и командир, за кем хочется укрыться, как прежде после обнулений, уткнуться носом в шею, слушать краем уха рокочущую ругань на всех подряд, и впервые за многие десятилетия ощущать тепло и относительную целостность, хоть в голове и было слишком пусто.
— Не раскисай, Солдат. Вдвоём барахтаться не так напряжно. Уже совсем скоро.
Барнс тогда не понимал что скоро, о чем это командир заговаривал всё чаще и чаще, но кивал, понимая — пойдет на все, что скажет ему этот человек, потому что Зимний Солдат принадлежит не ГИДРе или хэндлеру, а Броку Рамлоу. Пусть он уже не безликий Актив, а вполне осознающий себя человеком Джеймс Бьюкенен Барнс, отношение к командиру почему-то нисколько не поменялось, скорее наоборот, обросло ещё чем-то большим, чем волчья преданность и привязанность Зимнего. И он должен добраться до конца этого путешествие, чтобы понять, наконец, нужен ли он так же Броку, правильно ли он понимает все то, что читается во взгляде бывшего хэндлера.
На «Ревущем» у Барнса много времени все обдумать. Ни капитан, ни команда не дергают странного пассажира, сразу принимая негласное условие — ни о чем не спрашивать. Да и у любого из них могло быть прошлое в разы похлеще, как шутливо отмахивается Максим, когда Барнс интересуется почему его никто никуда не гоняет, не тянет на какую-нибудь работу.
— Отдохни, парень, — отмахивается Руслан, к которому Зимний приставлен как бы помощником. — У каждого из нас существует точка слома, и тут много мозгов не надо, чтобы понять, — ты близок к моменту невозврата, когда дерьма в жизни становится столько, что оно погребает под собой даже самых стойких. Нет, я могу найти, куда тебя приставить, но лучше пообщайся с вселенной.
И Барнс сидит на палубе, слушает тихий шелест волн, погружаясь все глубже, глубже и глубже в себя.
Почему-то здесь, как бы спокойно и мирно не было, воспоминания приходят только о войне, той, которая была до: до руки, до уродливых шрамов на все левое плечо, до стертых в крошево воспоминаний, самой невосполнимой потери — его Стиви, оставшемся там в Бруклине сороковых, до Того как его окончательно изурдовало многоликое чудовище, подчинило своей воле, застегнув на шее тяжелую цель поводка. И название корабля — «Ревущий» слишком больно вгрызается под рёбра, будто тоже стараясь напомнить о войне.
Во снах-воспоминаниях война была другой: за идею, за страну, за оставшегося по ту сторону океана Стиви, чтобы он мог жить по-человечески и не бояться, не вздрагивать от новостей. Там он писал длинные письма, перечитывал их ночами, представляя, как их берет в руки Стив, как читает смешно шевеля губами, зажмуривается крепко-крепко и прижимает листы к сердцу, и никогда не отправлял. Зачем его другу ненужные переживания и чужое сумасшествие, неправильность. Почему-то с кем-то другим Баки Барнс мог вести себя как угодно развязно, но рядом со Стиви всегда терялся, расправлял плечи и всегда старался быть хоть чуточку лучше, чем есть на самом деле. Все это Барнс вспоминает легко. Память, будто бы расщедрившись, сама подкидывает кадр за кадром: лагерь МакКой и холод, пробирающий до костей, слепая благодарность, что Стиви так никто и не взял на службу, сто седьмой полк и перелёт в душном брюхе дребезжащего и заваливающегося влево самолёта с несколькими десятками таких же, как и он, Италия, безрадостно серая, усталая, как лица местных и снова холод.
— Сержант Барнс…32557, — сами собой шепчут губы.
— Воевал?
Барнс вздрагивает, вскидывается, готовый ринуться в атаку, клянёт себя за неосмотрительность, за то, что расслабился и подпустил к себе кого-то со спины, хмуро глядит на стоящего рядом Максима с вечной бутылкой бормотухи в руках, кивает.
— Значит я правильно почувствовал, что ты из наших, — ухмыляется, тянет губы в улыбке, только нет в неё привычного разудалого шального веселья, а непривычно чёрные глаза смотрят словно сквозь прицел. — Афганистан, 735 бомбардировочный авиаполк.
— Ваших?
— Здесь все меченные старухой с косой, все побывали в таком дерьме о котором гражданские никогда не узнают и не поймут, почему ты не поворачиваешься спиной, спишь сидя в углу, не убирая руки с оружия, почему Кира пьёт водку, как воду, а я не схожу на берег, — Максим поднимает голову, всматривается в небо, словно пытается что-то найти, не долго молчит, собираясь с мыслями. — Ты можешь остаться с нами, руки лишними никогда не будут, а на земле всё равно не поймут, от чего и куда ты бежишь. Когда-нибудь и ты устанешь врать и оправдываться.
— Мне есть куда бежать, — зачем-то отвечает Зимний, сжав ладонью сигаретную пачку, из которой он не смог больше тронуть ни одной сигареты, боясь растерять последнее что осталось от Брока. — По крайней мере я надеюсь, что ещё есть.
— Человек в телефоне? — капитан понятливо кивает. — Не думай, я не следил, лишь понять пытался кого попробую зазвать в команду. Я, конечно, не из этих, но война и не такое списывает, да и зачем умножать ненависть, на нашу долю её выпало и так предостаточно.
— Это мой командир, — глухо отвечает Барнс.
— Ты главное сам себе не ври, Сержант Барнс, — улыбается Максим, вновь становясь самим собой — смешливым вечно пьяным русский без царя и бога в голове. — В Рейк причалим завтра. Готовься. стоим всего сутки, и у тебя ещё будет время передумать и остаться на «Ревущем».
Барнс ступает на исландский берег ранним утром, чувствуя, как качает, ведёт в сторону, как немного кружится голова, отвыкшая от ровного положения земли. Он оглядывается, ловит на себе заинтересованные взгляды, в которых нет брезгливости и холодного расчёта, таких привычных на материке, лишь какое-то детское любопытство. Маленькая девочка с большой буханкой маковой плетёнки застывает около булочной, смотрит открыто, щербато улыбается, сверкает серыми глазищами с половину лица. Барнс оглядывается, но она кивает, стоит ему снова к ней обернуться, и снова улыбается, машет маленькой ручкой. Зимний улыбается в ответ.
Ему нравится Рейкьявик, нравится холодным кристально чистым звенящим воздухом на рассвете, как небо расцвечивается всеми оттенками оранжево-золотого, будто краски кто плеснул, неспешностью жизни и улыбками местных. Ведь вроде никто не знает странного хмурого человека из триста пятнадцатой квартиру под самой крышей, но улыбается и желает доброго дня каждый, с кем он встречается по утрам на лестнице.
— Зимний, — Брок хмурится, устало трёт глаза. — Ты ведь там? — он наклоняется вперёд, будто пытается заглянуть за камеру, за экран телефона, тянет руку, но обрывает себя, тихо ругается, сплёвывает на пол. — Я записываю всё это дерьмо и не знаю, жив ли ты, свободен ли. Глупость ведь. Ты, наверное, и не помнишь тот патрон, специально для меня, с именем на нём.
Он помнит, пятая операция, без сбоев, подряд и Брок, почти легенда, обуздавший Зимнего. Помнит, как слишком поздно заметил снайпера, не успевая оттолкнуть или выстрелить первым, как странно замедлилось, растянулось время, и горячее тело командира под ним, прижатая к груди голова и боль, прошивающая плечо. Помнит, свой хриплый стон, глухой звук падения за спиной и мат опомнившегося Роллинза. Помнит глаза Брока, чёрные, страшные от расширевшихся зрачков, судорожная хватка на ремнях своей формы и заваливающийся горизонт. Помнит, что он тогда улыбнулся и был впервые счастлив послужить действительно благой цели, стать щитом для того, кто важен, пусть даже Актив и не совсем понимал почему.
— А я никогда не забуду, — Брок кусает губы, оттягивая ворот футболки, тянет звякнувшую о жетоны цепочку именно с той пулей. — Ты впервые ослушался меня, Зимний. Впервые стал кем-то большим, чем винтовка с хуем, доказал, что живой. Да я, блядь, чуть богу душу не отдал, когда ты сжал меня, когда вздрогнул, улыбнулся, сучонок, радостно и к ногам оседать начал. Сам тебя чуть не добил, урода, — машет рукой, возвращая цепочку на место, отворачивается. — В Исладнии нет баз Гидры, нет агентов, по крайней мере сейчас. Здесь можно затеряться и никуда не двигать, я оставлю тебе столько денег, что несколько лет нуждаться ты точно не будешь, потом примелькаешься и что-нибудь себе найдёшь по сердцу, — Барнс останавливает запись, зажмуривается насколько хватает сил, сглатывает горький комок. Неужто это всё, тот самый конец к которому он так стремился? Тихая и уютная гавань на краю света? Место, где можно ничего не бояться? Разве он не этого хотел? Нет, понимает Джеймс, трясёт головой, отскакивает от телефона, боясь услышать прощание, потому что нельзя так, приручать долго, обещая несбыточное, то о чём Зимнему и думать не положено, «разрешить спать на постели рядом», а потом открыть двери и сказать «свободен». Барнс же и не ради свободы всё это делает, будь его воля, ушёл бы в Канадские леса, и искали бы его там пару лет с собаками. Вся эта гонка, игры в шпионов, всё было ради одобрения в одних единственных глазах, касания руки к скуле, скупой, но такой долгожданной ласки и хпирлого «ты справился, Солдат». Убирает телефон в сейф так и не дослушав, смотрит на пачки банкнот и уходит подумать, остудить голову.
Странности начинаются, стоит ему только сделать шаг на улицу. Вроде он никогда не был в этом городе, не смотрел его расположение на карте, не видел фотографий, но везде видится Брок, каждый сквер, уютный дворик, безлюдная набережная, тихий шелест дождя — во всём этом ему чудится командир.
— Не преследуй, — шепчет Барнс с горечью вглядываясь в стёртую непогодой нитку горизонта, ставшего единым целым с океаном. — Не преследуй, раз гонишь, отсылаешь от себя! Если я не нужен, если… если ты умер, оставь меня в покое, Брок!
Имя срывается с губ стоном, летит дальше, подхваченное ветром, теряется, растворяясь в холодной солёной пене, но тоска не отпускает, гнёт спину, выламывает руки, крошит грудную клетку ударами сердца. Слишком знакомо, слишком страшно.
— Stehend! — раздаётся у самого уха, холодное дуло касается виска. — Hände!
Солдат с нашивкой Гидры улыбается во всю ширину челюсти, потрясает винтовкой, уже предчувствуя награду.
— Ich habe hier einen Scharfschützen.
А в душе холодно. И не потому, что всё, отвоевался, скорее всего его, как и остальных ребят ждёт пуля и одна на всех могила, это не страшно, он готов был умереть ровно в тот день, когда впервые взял в руки оружие, но не за страну, он воевал за Стиви. И сейчас смерть — это не такое уж и наказание, страшнее всего представить похоронку в почтовом ящике самого важного, своё имя в списке погибших и яростное желание мелкого отомстить, проползти хоть на брюхе до самой Италии, куда угодно, но добраться до линии фронта и сдохнуть за друга.
Сейчас так же плохо, будто снова потерял, и ничего уже нельзя сделать, снова распался на части, чувствуя, как сознание заволакивает привычной отрешённостью Агента, выстужает из груди полыхающую обиду. Барнс бездумно бродит по городу, не смотря по сторонам, не обращая внимания на дождь, порывистый ветер, что вымок до нитки, и уже время клонится к вечеру. Ему не плохо, не холодно, ему сейчас никак, словно выключился Джеймс Барнс одним щелчком тумблера возвращаясь в вашингтон, когда он ещё не был сломанной, никому не нужной игрушкой, когда командир смотрел с гордостью, теплотой, иногда даже с непонятной для Актива нежностью. А сейчас, сейчас не осталось ничего. Только приличная сумма в сейфе и недослушанное пожелание счастливой жизни, подальше от того дерьма, что творится в мире.
Барнс сам не понимает, как оказывается на единственной автобусной станции, зачем идёт к камерам хранения и вставляет ключ в замочную скважину ячейки с номером семнадцать, хотя знает, что от командира там точно ничего не будет и обмирает, разглядев в полутьме знакомый клочок бумаги со следующим адресом где-то в Ирландии.
Он бежит обратно в квартиру, смеётся подставляя лицо холодным каплям дождя, обзывает себя мнительным кретином, ну потому что командир ведь сам говорил, что Зимний его игрушка, его боец, просто принадлежит только ему, а со своим он не расстается.
— Здесь можно затеряться и никуда не двигать, я оставлю тебе столько денег, что несколько лет нуждаться ты точно не будешь, потом примелькаешься и что-гибудь себе найдёшь по сердцу, — Брок упрямо поджимает губы, смотрит прямо в камеру. — Но я тебя тогда найду, детка, поимею и отпущу на вольные хлеба, понял? — злится, нервно передёргивает плечами, тянет ремень перевязи. — Ладно, не слушай меня дурака, отморозок, ты свободен и можешь поступать как знаешь, но я продолжу оставлять для тебя хлебные крошки, пока они не приведут тебя ко мне. И мне поебать, что и как ты там для себя решишь. Не сиди только в столице долго, не нужно, чтобы здесь тебя запомнили, бери машину и двигай дальше по побережью. В Хёбн, и прошу, не пизди слишком с местными, ты для них новый и интересный, а слухи в маленьких общинах расходятся мгновенно, — Брок вздыхает, смотрит на скомканную в руке пустую сигаретную пачку. — Не сдохни только, Солдат.
Хёбн встречает промозглой осенней сыростью и хмурым лицом нового связного. Йоун Бьёрнсон не слушает гостя, манит в дом и усаживает за стол.
— Поживёшь у меня, пока шторма мне стихнут, а дальше решишь сам, останешься, или я отвезу тебя дальше.
— Не останусь, — вскидывается Барнс.
— Ешь, ребёнок, ешь. Ты сначала шторма пережди, а там решай. Брок одобрит.
«Плохо ты его знаешь, » — почти срывается с языка, но Барнс лишь зачёрпывает полную ложку ароматного рагу и молча ест.
8 - ДублинВ доме Йоуна всё подчиняется какой-то своей странной магии, и время, кажется, не властно над этим неразговорчивым человеком. Бьёрнос поднимается на рассвете, как только северное солнце едва-едва высвечивает бледнеющей полоской света горизонт, проходится по дому, поднимая шторы-роллеты на панорамных окнах, кое-где распахивает ставни, впуская в дом ветер и запах моря, открывает дверь комнаты Барнса, застывает на пороге на несколько минут, разглядывая его тяжёлым нечитаемым взглядом, и так же молча уходит, зная, что тот не спит, лишь старается дышать ровнее и ничем себя не выдать. Но Йоун не спрашивает никогда и ни о чём, так же молча наливает кофе, ставит на стол свежую выпечку, непонятно каким чудом появляющуюся каждое утро в его доме, стоящем далеко от ближайшего поселения, стоит Барнсу спуститься, и озвучивает список дел, совершенно не интересуясь, будет ли его гость заниматься чем-то из предложенного или проваляется день в постели. Кажется, этого северного человека оно не особо-то и волнует.
— Дрова, — сухо произносит он. — Скоро придут дожди.
Ещё в доме Йоуна нет электричества, кроме небольшого ветрогенератора, питающего небольшой гудящий генератор в подвале, годный разве что подзарядить телефон. Каждая комната уставлена желтоватыми, остро пахнущими парафином свечами, дающими единственный свет, стоит только низкому северному солнцу перевалиться через горизонт.
Первый месяц Барнс не задаёт вопросов, лишь с волнением каждое утро ожидает, когда хозяин объявит, что именно сегодня, стоит только собраться, они двинутся дальше, и каждый день, когда этого не происходит, он лишь сильнее стискивает кулаки и уверяет сам себя в правильности решения Йоуна. На второй и третий месяц, когда ветра становятся злее и зимнее тяжёлое небо опускается совсем низко, чуть ли не задевая седыми неповоротливыми тучами крышу, Барнс старается не выходить без особой надобности из комнаты.
Он кожей ощущает голодный тёмный взгляд хозяина, скользящий по шее, почти физически оглаживающий его спину, и прилагает все возможные усилия, чтобы не кривиться, не замирать, выставляя руку в защитной стойке, и самому не кинуться на Бьёрноса, чувствуя в нём чересчур опасного и сильного противника. А ещё Барнса немного пугает, что воспоминания, до этого лившиеся почти безбрежной рекой, иногда погребая под собой, будто бы замерли, выстуженные холодными ледяными ветрами с океана, и совсем не ощущается присутствие командира, всё время пути незримо стоящего за его плечом.
Барнс, впервые поддавшись порыву, ослушивается, не удаляет запись, и, стоило дому уснуть, погрузиться в ночную дрёму, усаживается в глубокое удобное кресло, подтягивает колени к груди и смотрит иногда на замерший кадр, картинку с длинной цепочкой, зажатой в кулаке Брока, на небольшой кусочек свинца, ставший отправной точкой всего, что сейчас происходит в слишком богатой на события жизни Зимнего Солдата.
На Рождество Йоун украшает дом ещё большим количеством свечей, тяжелыми гирляндами из живых еловых и сосновых ветвей, развешивает по дверям венки из можевельника, наполняя дом хвойным духом. Разжигает внизу камин и каждый вечер упорно зовёт Барнса присоединиться к нему у огня. Может, если бы Йоун не смотрел так, как смотрит, если бы Барнс не ощущал недосказанности, если бы не слышал шаги под своей дверью, когда он в очередной раз по кругу просматривает послание от Брока, вслушиваясь в голос, если бы… как много было этих «если». И Барнс качает головой, отказывается, чтобы просидеть половину ночи на полу у окна, наблюдая как пушистые лёгкие снежинки кружатся в чернильно-чёрном небе.
— Спустись сегодня, — Йоун смотрит прямо, но в комнату не входит, замерев на пороге, лишь по-звериному ведёт носом, втягивая воздух, будто принюхиваясь, и добавляет, явно видя, что Барнс уже ищет повод снова просидеть в комнате до рассвета. — Сегодня Йоль. Брок не одобрит.
Эти три слова словно кипятком обдают. Барнс злится, потому что хозяин нащупал его слабость, понял, чем может пронять неблагодарного гостя, который отказывается делиться своим теплом в зимнюю студёную пору и прячется по углам, собирая самого себя по осколкам, складывая душу и сердце из того, что удалось вспомнить и решить для себя.
Йоун сидит у огня, подбрасывая дрова, тянет к огню большие ладони, и Барнсу с лестницы видится, что яркие языки пламени ластятся к его рукам, лижут ладони.
— Иди к огню, ребёнок.
Барнс плохо помнит вечер и ночь, только как пел Йоун странным, глухим, гортанным голосом, негромко наигрывая себе на гитаре, как тепло от камина расползалось по телу, отогревая, укутывая, а в голове шумело, как когда-то в сороковых после шумных пьянок в доках после рабочей недели. Виделся Стиви, смешливо морщащий нос, отмахивающийся от лёгкого пуха одуванчиков, Брок, получивший в затылок снежком, матерящийся и обещающий закопать слишком меткого урода. И от этих воспоминаний в груди разливается щекотное чувство полного и безраздельного счастья, будто это именно то и те, кто ему так необходим.
Наутро Барнс просыпается с пустой головой в своей комнате, долго смотрит в окно, пытаясь понять, что же с ним произошло, но ничего толкового вспомнить не получается, только глаза Йоуна, горящие огнём в темноте, с тонкой полоской едва заметной радужки из-за огромного чёрного зрачка, похожего на оружейное дуло, и голос:
— Брок одобрит.
Больше Йоун не смотрит с желанием, не прожигает спину взглядом, будто узнал всё для себя нужное, принял решение и смирился с ним, но зато вплотную занялся физической формой Зимнего, гоняя того утром по заснеженным дорожкам вокруг дома и свалив на него большую часть работы по дому.
— Тебе воевать! Тело не должно забыть войну! — пространно отвечает на любые вопросы зачем, отмахивается и уходит в подвал, плотно притворив за собой дверь.
Мышцы горят огнём, голая кожа спины содрана до мяса, дыхание вырывается с хрипами. Барнс зажмуривается и ныряет, чувствуя как тело прошивается будто тысячей острейших игл, как крошатся кости и истончаются нервные волокна, но он дергает руками, гребёт в чёрной ледяной воде вверх глотнуть хоть немного воздуха. Зимний ликует: снова почувствовал силу в собственном теле, отточенность движений, плавность шага. Он бежит по берегу, перепрыгивая с камня на камень, краем глаза ловит движение, смещаясь влево, падает, нырком уходя в сторону, прячется за ближайшим валуном.
— Час сорок, — громогласно разносится над пляжем. — Хорошо, ребёнок, Брок одобрит.
Барнсу иррационально хочется улыбаться, подпрыгнуть на месте только из-за этих двух слов об одобрении, бежать дальше, быстрее, ведь командир одобряет, хотя он и не может понять, откуда это знать Йоуну.
— Расскажи мне о нём, — отваживается попросить Барнс, когда вьюга заметает их домик по самые окна и хозяин хмуро запрещает открывать двери и выходить.
— Волчья пора, — поясняет он и достаёт большую кастрюлю и пряности.
На кухне пахнет кардамоном, мускатом и корицей, тихо потрескивает огонь в очаге, свечное пламя вырисовывает на стенах причудливый орнамент, сплетаясь с тенями, и Йоун добродушно улыбается в большую пузатую кружку.
— Рассказать, — он косится на замершего в углу Барнса. — Он же твой. Ты должен сам его знать.
— Командир, — начинает Барнс и замирает, потому что и правда, он знает Брока, не всегда понимает его поступков, но никогда не лишается уверенности в том, что оно во благо, притом не самого Брока, а остальных, на кого направлен взгляд жёлтых, будто бы волчьих глаз. Барнс знает, что каким бы мудаком или садистом не считали его командира в Гидре, со своими он всегда честен и прям, не жалея ни ласки, ни затрещины. Учит жёстко, так, чтобы повторять не приходилось, но помнит все важные даты своих бойцов, знает о них всё. Он знает, как пахнет Брок после душа, когда выволакивает на себе полубессознательного после крио Зимнего, как горчит на губах его злость, и сладкой патокой растекается сытое довольствие, потому что его детка работает без сбоев. Знает, какая тёплая у него кожа, как кривит губы, когда Агенту вдруг взбредает что-то в голову и он лезет на колени, трепетно жмётся к груди, заглядывает в глаза. Знает взгляды, движения, дыхание, ритм сердца. И знает, что он никого так досконально не знал, даже далёкого Стиви, нежно любимого, но настолько же и недоступного. — Знаю.
Барнс всё чаще смотрит на море и реже берёт в руки телефон, он уже выучил короткое видео посекундно до каждого движения, тяжёлого усталого вдоха и больше не может видеть командира так, без возможности дотянуться, хотя бы встать рядом, едва заметно коснуться бедра, почувствовать себя на месте.
— Завтра, — бросает Йоун. — Но ты можешь остаться здесь, со мной.
— А Брок одобрит? — усмехается Барнс, спешно закидывая вещи в рюкзак.
— Нет. Не одобрит.
Яхта идёт споро, подпрыгивая на волнах, будто бы ощущает нетерпение Барнса, застывшего на носу, всматривающегося в даль горизонта, будто бы он может разглядеть так далеко скалистый берег Ирландии и готов сорваться, прыгнуть в воду как есть, добираясь до отмели в пару гребков. Йоун лишь хмурится и качает головой, поминая неусидчивую молодёжь.
— Ты ещё можешь остаться, — бурчит он, прямо глядя Барнсу в глаза, когда яхта швартуется на пристани.
— Не могу, — качает головой в ответ, забирая рюкзак. — И, спасибо.
Дублин встречает ярким утренним солнцем, бьющим прямо в глаза, праздничным, почти сумасшедшим весельем и невероятным количеством галдящих и куда-то спешащих людей в зелёном, но Барнс слишком устал, чтобы реагировать на тычки, попытки с ним обняться и всячески потискать. Голова гудит от мыслей, ожиданий, а вдруг в этом городе что-то снова пойдёт не так. Он, конечно, хорошо отдохнул у Йоуна, за что и был северному хозяину благодарен, и прекрасно понимает от чего Брок направил Зимнего именно к этому старому другу. Добродушный и немного нездешний Йоун Бьёрнсон лечил раскуроченные войной, временем и людьми души вернее любых врачей и новомодных практик, он согревал своим огромным сердцем, прятал у себя на груди, объясняя, что мир на самом деле прекрасен, достаточно выйти на рассвете на утёс, раскинуть руки — и ты почувствуешь, как жизнь по капле наполняет тебя, и ты сам становишься чуточку более открытым для красоты и волшебства.
Те несколько месяцев, что Барнс прожил в хижине Йоуна, ему не разу не снились кошмары, не напоминали о себе мысли из прошлого Зимнего Солдата, которые постоянно преследовали на большой земле, не оставляли ни на минуту. Здесь Барнс жил, как велела ему душа, он бы может и остался, радовался бы каждому дню, как последнему, если бы рядом, на соседней подушке или в другой комнате точно так же просыпался бы командир, но Брок был где-то в неведомом Там, ждал его, записывая видеозаписи.
Барнс попадает в квартиру без проблем, поднимается по скрипучей лестнице как и всегда на последний этаж, открывает дверь ключом, ставшим проводником на этом пути, входит, оглядываясь в поисках очередного несоответствия, отличия от предыдущих мест ночёвки, что-то едва уловимое, но в тоже время ясно доказывающее, что он здесь был, хоть и давно, но точно так же проходил, прикидывая, все ли нужное успел подготовить, хорошо ли открываются ставни балконного окна, не пропускают ли шторы свет и можно ли найти хоть один не простреливаемый угол, куда можно поставить широкую кровать.
Новое он видит сразу, цепляется взглядом за предмет которого быть не может здесь, не должно, потому что командир всегда был невероятно аккуратен, не оставляя личных вещей, кроме, разве что, початой пачки сигарет, а тут… на спинке стула чёрная мятая футболка, словно человек только вышел за сигаретами, оставив в квартире личные вещи, свой запах, винтовку в шкафу. Зимний замирает на пороге, ему на миг кажется, что гонка закончена, он поймал ускользающий от него призрак Брока Рамлоу, успел наконец-то в нужное время, и стоит просто сесть в кресло у стены, набраться терпения и дождаться, пока в замке провернется ключ, открывая последнюю одинокую дверь в городе, которого он не знает. Но шкафы пусты, не пахнет кофе и сигаретным дымом. Вообще после тёплого живого дома Йоуна очередная квартира-убежище кажется неживым обглоданным скелетом, и только мятая футболка, как напоминание о цели этого бесконечного бегства. Барнс сдергивает ее со спинки стула, нервно кривит губы, боясь сорваться и уткнуться носом в чёрную ткань, заскулить потерянным волчонком, и отпускает себя, утыкается, втягивая носом едва заметный запах его Брока, и скулит едва слышно, потому что можно, никто не видит, как он сползает на пол, вжимаясь лицом в тряпку, и можно представить что…
— Ну и что это? — Брок смотрит насмешливо, но в то же время тепло. — Что это ты расклеился совсем, Детка? — сильные пальцы вплетаются в волосы, тянут за пряди, массируя чувствительно место за ухом.
Зимнего ведёт, корёжит, круша программные установки, и он тянется за ладонью, за ласковым теплом, трется лбом о плечо, шею, мокро лижет, оставляя влажный след на коже и, кажется, даже едва слышно урчит.
— Эк его заклинило, командир, — невесело усмехается Роллинз, на всякий случай перехватывая винтовку поудобнее, чтобы можно было успеть огреть прикладом Актива до того, как он успеет причинить командиру совсем уж непоправимый вред.
— Много ты понимаешь, дубина бесчувственная. Иди, погуляй лучше, — приказывает Брок, немного потерянно улыбаясь, гладит по спине своё ласковое персональное проклятие с напрочь выжженными мозгами и клянётся вытащить его, чего бы это ему не стоило, шепчет едва разборчиво, надеясь, что никто никогда не услышит о его слабости.
Но Барнс помнит каждое слово.
Телефон находится на привычном месте, и Барнс больше не боится нажимать кнопку включения, стоит чёрной коробочке немного подзарядиться и пискнуть приветливо.
— Хей, Зимний, — Брок улыбается шало, смотрит расфокусировавшимся взглядом, трёт губы тыльной стороной ладони, и Барнс вдруг понимает — командир пьян настолько, что почти не контролирует самого себя. Таким он видел Брока лишь однажды, когда очередная судьбоносная пуля прошла в каком-то миллиметре от сердца Роллинза. — Тебя там нет, урода. Откуда знаю? Просто знаю, смирись с этим. Ты, скорее всего, остался в грёбаной Исладнии под боком этого уёбка. Остался. Я бы тоже там остался, если бы в тебя не влип. — Брок смеётся зло, пристально смотрит в камеру. — Или всё-таки ты там, детка? Смотришь на меня ёбанными глазами на половину лица, облизываешь грёбанные губы, — он откидывается назад, на спинку того самого стула, где забыл футболку, гортанно стонет. — Ёбаный ходячий секс. Как с тобой работать и не бегать дрочить от одного взгляда? А-а, поебать. Инструкции ты получил и отъебись, понял? — Он подаётся вперёд, облизывает пересохшие губы, смотрит голодно. — Ты должен выжить, Солдат, что бы не произошло, помни, твоя жизнь важнее этого грёбанного мира. Всё, конец связи. Роллинз, накати-ка мне ещё сто пятьдесят… — кричит куда-то в сторону.
— Хватит тебе, командир, — звучит из-за кадра знакомый голос Джека.
— Не будь мудаком… — и связь видео обрывается.
Барнс закусывает губу. Он прекрасно понимает, что командиру совсем одному всё это было бы не потянуть, всё же он обычный человек, хотя и кажется иногда двужильным и более модифицированным, чем сам Агент, обходясь без сна и пищи наравне с Зимним. Но всё равно то, что кто-то чужой посвящен в их тайну, кажется неправильным, противоестественным, но Барнс может только смириться и надеяться, что Роллинз понимает: случись что с Броком, Зимний Солдат придёт за ним.
К вечеру, когда городской шум пробирается в квартиру, несмотря на хорошую звукоизоляцию, Барнс решается выйти, немного развеяться, прогнать из головы навязчивые мысли обо всём происходящем, попытаться перестать обвинять командира не пойми в чём, выгнать из сердца дурацкую ревность к Джеку, человеку, который всегда стоял за плечом Брока что бы ни случалось, прикрывая, вытаскивая там, где командир мог не справиться сам. Он мог быть соратником, братом, и это несказанно бесило Барнса, которому всегда доставалось место лишь винтовки в руках Брока. Но последние события говорили об обратном. Никто не станет так напрягаться из-за пусть и безотказного, но оружия.
То, что в городе какой-то праздник, он понимает ещё с утра, но тогда сил оглядеться не было никаких, и хотелось лишь тишины, уединения и новый кусочек мира, где есть Брок, где не надо бежать, петляя, заметая следы. Запереться в квартире, запустить видео по кругу, смежить веки и слушать.
Город лихорадит, он гудит, как огромный растревоженный кем-то улей. Улицы сияют, горят от обилия зелёного и золотого, отовсюду гремит музыка. Город живёт какой-то своей жизнью, дышит, оглушает каконадой фейерверков, взмывающих вверх нездешними огнями, осыпающими беснующуюся толпу сверкающими искорками, лишь сильнее воспламеняя.
И Барнсу хочется быть сопричастным, так же полыхать, двигаться в такт биения тысяч сердец, кружиться в хороводе, вскидывая в едином порыве руки, пить пиво, смеяться странным шуткам. Хочется стать лёгким и нестись над толпой, чтобы коснуться каждого, наполниться этой магией, притянуть к себе вот так же кого-нибудь, найти своими губами чужие и пить их, зажмурившись, представляя голубые, чистые глаза, мягкие солнечные волосы под ладонями или колючий от щетины жёсткий подбородок, раскатистый хрипловатый смех. И он пьёт, танцует, орёт в голос вместе с сотнями таких же ярких и громких. Бежит куда-то, увлечённый чьей-то рукой, смеётся, ударяясь затылком о каменную кладку дома, ощущая прикосновения, чужую ладонь на вздрогнувшем животе, свистящий шёпот, стон, горячее дыхание на шее и объятия выбивающие дух.
— Брок, — стонет он, вжимаясь в податливое тело, трётся, стараясь вобрать в себя тепло, почувствовать правильный запах, отдаться тому, о ком бредил длинными ночами в Хёбне, или взять самому, подчинить, вылюбить, показать, как хорошо бывает, когда ладонь надавливает на затылок, опуская ниже к самому паху, как сладко сцеловывать вздохи удовольствия с чужих губ. — Стиви, малыш.
Барнса ведет, пьянит пряный аромат алкоголя.
— Парень, тебе, я думаю, хватит, — смеётся кто-то рядом, отбирая очередную бутылку. Кто-то бьёт по щекам. — Куда тебе? Ты с нами?
— В Бирмингем, — отзывается Барнс, уплывая в темноту.
9- Бирмингем
Барнс просыпается от протяжного визга клаксона, тёплых солнечных лучей гуляющий по лицу, многоголосых криков чаек и мерного покачивания. Первые мгновения ему даже кажется что он до сих пор в Квебеке, только взошёл на борт “Ревущего”, удобно устроился на продуваемой всеми ветрами палубе, завернулся в свою куртку и задремал, пригревшись, но потом осознаёт, что лежит, неудобно подвернув под себя правую руку на заднем сиденье совершенно незнакомой машины, и ему в спину упирается его же рюкзак.
Мысли путаются, медленно ворочаются в пустой голове. Вроде бы он только вчера прибыл в Дублин, снова поймал конец тонкой путеводной нити, протянутой когда-то специально для него командиром, только добрался до квартиры, толком ничего не осмотрев, нашёл футболку, как маяк, ориентир, доказывающий, что это всё не сон и вот он снова не пойми где. Если судить по ощущениям… плывёт? Правда почему в машине?
-- Хорош же ты спать, приятель, -- в открытое окно просовывается вихрастая голова совершенно не знакомого Барнсу человека. -- А вот пить совершенно не умеешь.
-- Где я? -- хрипло шепчет Барнс, нервно сглатывая, трёт горло.
-- На пароме. С тебя, кстати, семьдесят пять фунтов, -- во весь рот улыбается незнакомец, протягивая Барнсу початую бутылку с водой. -- Клара думала, ты проснёшься только в Холихеде, так что с неё двадцатка. Ты давай приходи в себя и выползай. Погода чудо как хороша и вроде в кафетерии на верхней палубе остался чай и, уж извини, на тебя место в каюте мы не бронировали, ты как багаж шёл, -- подмигивает друг некой Клары и исчезает, оставляя Барнса самого разбираться в том, что вчера произошло.
Память снова похожа на дырявое решето и отказывается объяснять его странное вчера. Барнс с трудом понимает, что же произошло. Помнит только шум, веселье прокатывающееся по венам, заполняющее голову до самых краёв, помнит желание слиться с толпой, стать единым организмом, подчинённым единому ритму, а ещё ревность -- совершенно новое незнакомое чувство, горько-кислое, оседающее на языке, и то, что впервые не пересматривает запись по нескольку раз, удаляя сразу.
Он с трудом выбирается из машины. Мир качает, накреняет то влево, то вправо. Вокруг десятки людей, галдящих, смеющихся, пьющих горячий кофе в стороне от всех, машины, какие-то ящики и вода, бескрайняя сверкающая синева вокруг. Барнс покачиваясь, стоит и смотрит вперёд, за борт парома, на который хотел сесть только через пару дней.
Баки стоит у борта, держится обеими руками за леер и ему хорошо. Вчерашняя вспышка будто бы что-то поменяла, вскрыла какой-то запрятанный глубоко внутри резерв, позволила шире взглянуть на мир вокруг себя. И пусть Барнс ещё толком ничего не помнит, что было до Гидры, до бионики, но где-то глубоко внутри он примирился со всем, что может принести память. Сейчас главное - добраться до следующей двери, найти телефон и вновь увидеть Брока, узнать, что тот не бросил затею на половине пути, что всё ещё верит в своего Солдата и ждёт его где-то там, в конце дороги.
Через тринадцать совершенно бесконечных часов паром прибывает в Холихед, выпуская людей на пристань. Барнс поднимает ворот повыше и выходит в город, которого не было в списке его командира, проходит по улицам, заглядывая в лица людей вокруг.
Холихед ничем не отличается от всех тех городов, где он бывал до этого, не задерживаясь, проезжая мимо, не запоминая названий улиц и каких-то отличительных деталей. Те же дома, люди, небо, тот же асфальт под ногами.
Барнс останавливается около какого-то кафе, точно такого же, как в Оттаве, всматривается в большое панорамное окно, цепким взглядом ловит лица официантов и даже, кажется, узнаёт. Та же девушка с ярко розовыми волосами протирает бокалы за стойкой и строит глазки всем подряд, те же кружки, лёгкие ажурные пирожные.
Барнс замирает на мгновение и понимает, что надо бежать, и это не память играет с ним злую шутку, а лица и правда те же самые, смотрят внимательно сквозь толстое витринное стекло, словно стараются просветить, залезть в голову, понять, куда он так торопится, каким будет следующий шаг бывшей винтовки Гидры, кто её хозяин, и чья рука взводит курок.
Улицы мелькают, проносясь мимо с небывалой скоростью, дома сливаются в одну разноцветную вереницу. Барнса гонит страх, леденящий ужас быть узнанным, пойманным, возвращенным обратно, туда, откуда сбежать уже не получится, потому там не будет командира, его широкой спины, твёрдого плеча и уверенного голоса.
Он не понимает, как выбирается из города, сколько прошло времени и правильно ли двигается. Странный, настроенный непонятно на что навигатор ведёт его какими-то лесными тропами, обходя кемпинги, палаточные лагеря тут и там понатыканные вдоль трассы. В парке Гуайдер Форест он наконец останавливается перевести дух. Лёгкие горят, тело выламывает страхом, ощущением чужого взгляда оружейным дулом упёртым в спину. Барнс устало оседает на траву, переводит дыхание.
В голове пульсом бьётся странное ощущение липкого ужаса, ещё одного нового неприятного чувства, неизвестного Агенту, глупого, неэффективного, сбивающего и так основательно расшатанные направляющие оставшиеся от Зимнего Солдата. Хочется достать телефон, отмотать записи, которых нет, в самое начало и погрузиться в командира, напомнить самому себе его голос, причину бежать куда-то сломя голову, почувствовать себя снова важным, достойным непонятного доверия, стремления сохранить, спрятать, дать то, что не под силу никому другому -- свободу.
Но в телефоне пусто.
Барнс хватается за голову, судорожно роется в рюкзаке, вспоминая, что ничего не взял с последнего места: ни денег, кроме тех, что были в его кармане, а потом перекочевали к Кларе за билет на паром, ни сухпайка, даже футболку и ту он отбросил, стоило услышать голос Джека.
В груди снова противно тянет, дёргает тем самым неприятным чувством собственничества, желанием захапать Брока себе, чтобы никто не смел смотреть даже в его сторону. И это странно, дико, непонятно, для рационально мыслящего Зимнего, ново для Барнса. У Зимнего Солдата никогда не было ничего своего. Не положено. Не было своих, тех, кому можно довериться, открыться, пожаловаться, пока не пришёл Брок и его волчата, такие же верные, зубастые и совершенно непонятные Зимнему, но оттого ещё более привлекательные, интересные.
На земле сидеть холодно, но мысли в голове проносятся роем блестящих снежинок, не дают подняться, двинуться дальше, пока всё это хоть как-то не осядет, не уложится на своих местах.
Барнс вспоминает годы, проведённые рядом с Броком и его волчатами, пересматривает, перебирает события, словно бусины, нанизанные на нитку, рассматривает под разными углами, пытаясь понять, почему он сам так сильно привязан к одному из тех, кого вроде бы должен ненавидеть всем сердцем, почему идёт, словно по путеводной нити, надеясь, что там, в далёком конце этой гонки, будет не свобода, а бывший дрессировщик? И ответ приходит оглушая, выбивая из лёгких остатки воздуха - Брок нужен ему, необходим. Он его… любит?
Барнс тяжело поднимается. В груди не переставая бухает сердце, бьётся непривычно сильно, но от принятия такой простой истины отчего-то проще не становится. Кто-то другой, из практически чужого прошлого, конфликтует, не желая сдавать позиции, становиться прошлым, уступить место, которое занимал долгое время, но затёрся электрическим током.
-- Командир, -- шепчем Барнс, кусая губы. -- Командир… -- зовёт в темноту леса, надеясь снова уловить, почувствовать ту самую нить, что мелькала перед самыми глазами всего несколько часов назад, только руку протяни. Ту самую, что Брок, сам того не зная, протянул между ними.
Барнс поднимает голову, бесконечно долго вглядывается в начавшее темнеть небо, едва видное за кронами обступивших его деревьев, думает, прикидывает, куда же ему двигаться дальше. Идти по трассе пешком слишком долго. Барнс примерно помнит карту, рассчитанный поминутно командиром маршрут и тот путь, что на машине займёт лишь без малого шесть часов, пешком придётся преодолевать в течении двух дней. Но это не пугает. Идти одному не страшно.
Холод пробирается под куртку. Барнс дёргает плечами. Ему не нравится ревность, но ещё больше ему не нравится страх. Он отупляет, мешает здраво рассуждать, реагировать по обстановке. Вот чего он так напугался? Что его нашли? Раскрыли? Что, он не сможет отбиться? Или у кого-то из того кафе есть коды? Зимний никогда ничего не боялся. А Барнс боится. Зимний бы вошёл в кафе, закрыл бы за спиной дверь и положил бы всех до одного голыми руками, спрятал бы тела в подсобных помещениях и думать бы забыл о всяком сопутствующем ущёрбе, получив бы правда потом по шее от командира и долгую отповедь на тему “Люди себя так, блядь, не ведут, Зимний!”
Асфальт пружинит под ногами. Впереди пустота, за спиной так же ничего нет и ощущение какой-то пьянящей свободы, словно за спиной с болью начинают прорезаться крылья. Зимний никогда не ощущал себя так.
В глазах темнеет. Барнс спотыкается, слепо глядя на пустое полотно дороги впереди себя. Ему снова страшно. Он впервые ловит себя на том, насколько сильно меняется, как его перекраивают возвращающиеся воспоминания, подаренная командиром свобода воли, делая из Актива, Агента, Зимнего солдата кого-то совершенно другого. Спаивая, перекручивая заново сознание, выворачивая все привычные установки наизнанку. И Барнс с ужасом понимает -- он не знает, нужен ли новый он командиру.
Пальцы сами собой судорожно хватаются за телефон, листают пустые страницы, открывая окна и программы, значения которых он не понимает, и ищут хоть что-то, какую-то зацепку, что это всё не просто так, и он не останется один только потому что он больше не Отморозок Брока, не Зимний уёбок, не легендарный Призрак, не безотказная винтовка, которой так сильно гордился командир.
Барнс сглатывает густую вязкую слюну. А что, если он ошибся и делает совсем не то, что от него хотели? Что, если он окажется совсем один только потому, что он Баки Барнс?
-- Сегодня у нас в наряд по кухне заступает… -- Брок обводит насмешливым взглядом притихших бойцов. -- О, Зимний, нехуй отлынивать от трудовой повинности! Встал и в пищевой блок.
-- Командир! -- воют в один голос остальные, смотрят умоляюще.
-- Ничего, вам полезно жрать бетон, -- ухмыляется Брок. -- Я его поднатаскал, так что отморозок справится. Верьте в него.
-- Командир! Так он опять плиту подорвёт и нам неделю на пайках сидеть придётся, -- резонно замечает Роллинз. -- Или ещё, чего доброго, потравит нас. Это же Зимний, он в ядах спец.
-- Не понимаю к чему ты ведёшь, боец, -- Брок закладывает руки на спину. -- Зачем Отморозку вас травить? Он вас любит.
-- Ага, как же, -- бурчит Роллинз, вспоминая, как не далее, чем вчера, травили байки и всячески полоскали Агенту кости, иногда поглядывая на безмолвно чистящего снайперскую винтовку в нескольких шагах от них Зимнего. Они бы и не думали паниковать, если бы не его взгляд -- слишком живой, насмешливый.
-- Ну а хули, -- скалится в ответ Брок и уходит, залихватски насвистывая себе что-то под нос.
Барнс выдыхает осторожно, сквозь зубы, чтобы позорно не сорваться на всхлип. Он нужен командиру, всегда был нужен -- и тогда, когда не мог двинуться без приказа; когда впервые мозолистые руки прижали его голову к плечу, провели по волосам, успокаивая, хриплый со сна голос что-то нашёптывал; когда он метался зверем и отказывался садиться в кресло; когда сломал Таузигу руку лишь за один хлопок по плечу; когда начал вспоминать. Он нужен.
До Бирмингема Барнс добирается без происшествий, иногда ловя машины. Почему-то люди доверяют незнакомцу, останавливаются, предлагая подвезти одиноко бредущего по ночной трассе путника, делятся свежими бутербродами, горячим чаем и своими жизнями, рассказывают слишком многое, по мнению Барнса, но он слушает внимательно, впитывает в себя чужие переживания, пытаясь понять правильно ли он делает, так ли “живут люди”.
На Уэверли-Роуд недалеко от старой мечети, Барнс пьёт сладкий ванильный латте, выгребая последнюю наличность из карманов, жмурится на солнце, катая на языке сладость. Он тянет по последнего, пока не зажигаются фонари, пока улицы не становятся безлюдно пустыми, чтобы пробраться мимо консьержа, засевшего на первом этаже дома, чей адрес значился следующей точкой.
Вскрыть стандартную дверь со стандартным замком секундное дело. Барнс замирает в темноте коридора, прислушивается, стараясь уловить хоть что-то, какое-то шевеление, лишний выбивающийся из сонного пыльного ничто.
В квартире пусто.
Барнс загоняет глухую тоску глубже в себя, разувается, оставляет куртку на вешалке, проходит в единственную комнату, окидывая её цепким взглядом, выискивая несоответствия, хмыкает, вскрывая тайник.
Глупо было бы надеяться, что Брок здесь, пусть вышел за сигаретами или свежим кофе, оставив развороченную постель, окурки в пепельнице на подоконнике, не задёрнутые занавески или включённый без звука телевизор. Глупо ждать новой оплошности, случайно забытой вещи от того, кто с каждым годом набивает руку в составлении планов операций.
-- Зимний, -- Брок смотрит остро, прямо в объектив, не отводя взгляда, не жмурясь, как обычно, будто и правда видит. -- Я не хочу чтобы ты ехал в Лондон. Не хочу чтобы ты вообще болтался по свету, как неприкаянный. Но выхода у нас с тобой нет, верно? Я ведь даже не знаю, выгорело ли тебя вытащить, есть ли смысл в этой беготне, -- он выдыхает, откидывается на спинку стула, смотрит устало, и Барнс не может оторвать взгляда от лица своего командира, находит новые морщинки, совсем свежий шрам, пересекающий бровь. -- Гидра зашевелилась активнее. Пирс носится по базам, но начальство будто хуёв наглоталось - молчит. Я не знаю, что за ебанина творится, но меня отсылают в ЩИТ. Не ебу, кто будет работать с тобой, -- Брок скребёт затылок, отводит взгляд. -- Хотел бы я сказать, что обойдётся, но, чувствую, это только начало. Зимний, я понимаю, что вот сюда говорить смысла не имеет, но, блядь, не выёбывайся, будь послушным, сука, мальчиком хоть раз за свою ёбаную жизнь, не дай повода тебя обнулить! -- и снова тяжёлый выдох, полный горечи, тревожных ожиданий. Барнс сжимает живой рукой телефон. Он помнит накативший ужас, когда очнулся и не увидел его, когда искал глазами. сорвался с кресла, падая на кафельный пол, полз к двери, и разряды шокера в шею, между лопаток, чуть выше крестца. Он помнит, как стискивал зубы, чтобы не звать, не скулить просяще, помнит, как чуть не возненавидел, пока кто-то из техников, видимо, подкупленных командиром, не передал зашифрованную записку и яблочную карамельку в ярко жёлтом фантике. -- Береги себя.
Барнс бережно откладывает телефон, шарит рукой в тайнике, уверенный, что понял правильно, и чувствует, как губы растягиваются в радостной, почти счастливой улыбке, потому как рука находит её -- точно такую же конфету в ярком жёлтом фантике.
Основные персонажи:Баки Барнс (Зимний Солдат), Брок Рамлоу
Пэйринг:предположительно Баки Барнс/Брок Рамлоу
Рейтинг:PG-13
Жанры:Повседневность, Hurt/comfort, AU, Пропущенная сцена
Предупреждения:OOC, Нецензурная лексика, UST
Размер: миди - ?
Описание:
У него за спиной рухнувшее небо в Вашингтоне, дыра вместо памяти в голове, чёткие инструкции, ключ подходящий только к определённым дверям и цель - выжить
7 - Рейкьявик
А небо над головой высокое-высокое, словно космос и в тоже время кажется что достаточно протянуть руку и можно его коснуться, дотронуться кончиками пальцев до этой бесконечной синевы, утонуть в ней, погрузиться настолько глубоко, что не всплывешь, останешься дрейфовать в бесконечности влекомый далеким светом.
Барнс подолгу просиживает на палубе, несмотря на совсем не летнюю погоду, холодный порывистый ветер с океана, курит, одалживая сигареты у команды, вслушиваясь в крики чаек и ругань матросни. Есть что-то заманчивое в такой жизни: бороздить моря, умываться солёными брызгами и не зависеть от берега, быть свободным, но это значило и быть всегда в одиночестве. И, может, хорошо бы, правильно, но воспоминания не отпускают, не дают оторваться от действительности, и командир, за кем хочется укрыться, как прежде после обнулений, уткнуться носом в шею, слушать краем уха рокочущую ругань на всех подряд, и впервые за многие десятилетия ощущать тепло и относительную целостность, хоть в голове и было слишком пусто.
— Не раскисай, Солдат. Вдвоём барахтаться не так напряжно. Уже совсем скоро.
Барнс тогда не понимал что скоро, о чем это командир заговаривал всё чаще и чаще, но кивал, понимая — пойдет на все, что скажет ему этот человек, потому что Зимний Солдат принадлежит не ГИДРе или хэндлеру, а Броку Рамлоу. Пусть он уже не безликий Актив, а вполне осознающий себя человеком Джеймс Бьюкенен Барнс, отношение к командиру почему-то нисколько не поменялось, скорее наоборот, обросло ещё чем-то большим, чем волчья преданность и привязанность Зимнего. И он должен добраться до конца этого путешествие, чтобы понять, наконец, нужен ли он так же Броку, правильно ли он понимает все то, что читается во взгляде бывшего хэндлера.
На «Ревущем» у Барнса много времени все обдумать. Ни капитан, ни команда не дергают странного пассажира, сразу принимая негласное условие — ни о чем не спрашивать. Да и у любого из них могло быть прошлое в разы похлеще, как шутливо отмахивается Максим, когда Барнс интересуется почему его никто никуда не гоняет, не тянет на какую-нибудь работу.
— Отдохни, парень, — отмахивается Руслан, к которому Зимний приставлен как бы помощником. — У каждого из нас существует точка слома, и тут много мозгов не надо, чтобы понять, — ты близок к моменту невозврата, когда дерьма в жизни становится столько, что оно погребает под собой даже самых стойких. Нет, я могу найти, куда тебя приставить, но лучше пообщайся с вселенной.
И Барнс сидит на палубе, слушает тихий шелест волн, погружаясь все глубже, глубже и глубже в себя.
Почему-то здесь, как бы спокойно и мирно не было, воспоминания приходят только о войне, той, которая была до: до руки, до уродливых шрамов на все левое плечо, до стертых в крошево воспоминаний, самой невосполнимой потери — его Стиви, оставшемся там в Бруклине сороковых, до Того как его окончательно изурдовало многоликое чудовище, подчинило своей воле, застегнув на шее тяжелую цель поводка. И название корабля — «Ревущий» слишком больно вгрызается под рёбра, будто тоже стараясь напомнить о войне.
Во снах-воспоминаниях война была другой: за идею, за страну, за оставшегося по ту сторону океана Стиви, чтобы он мог жить по-человечески и не бояться, не вздрагивать от новостей. Там он писал длинные письма, перечитывал их ночами, представляя, как их берет в руки Стив, как читает смешно шевеля губами, зажмуривается крепко-крепко и прижимает листы к сердцу, и никогда не отправлял. Зачем его другу ненужные переживания и чужое сумасшествие, неправильность. Почему-то с кем-то другим Баки Барнс мог вести себя как угодно развязно, но рядом со Стиви всегда терялся, расправлял плечи и всегда старался быть хоть чуточку лучше, чем есть на самом деле. Все это Барнс вспоминает легко. Память, будто бы расщедрившись, сама подкидывает кадр за кадром: лагерь МакКой и холод, пробирающий до костей, слепая благодарность, что Стиви так никто и не взял на службу, сто седьмой полк и перелёт в душном брюхе дребезжащего и заваливающегося влево самолёта с несколькими десятками таких же, как и он, Италия, безрадостно серая, усталая, как лица местных и снова холод.
— Сержант Барнс…32557, — сами собой шепчут губы.
— Воевал?
Барнс вздрагивает, вскидывается, готовый ринуться в атаку, клянёт себя за неосмотрительность, за то, что расслабился и подпустил к себе кого-то со спины, хмуро глядит на стоящего рядом Максима с вечной бутылкой бормотухи в руках, кивает.
— Значит я правильно почувствовал, что ты из наших, — ухмыляется, тянет губы в улыбке, только нет в неё привычного разудалого шального веселья, а непривычно чёрные глаза смотрят словно сквозь прицел. — Афганистан, 735 бомбардировочный авиаполк.
— Ваших?
— Здесь все меченные старухой с косой, все побывали в таком дерьме о котором гражданские никогда не узнают и не поймут, почему ты не поворачиваешься спиной, спишь сидя в углу, не убирая руки с оружия, почему Кира пьёт водку, как воду, а я не схожу на берег, — Максим поднимает голову, всматривается в небо, словно пытается что-то найти, не долго молчит, собираясь с мыслями. — Ты можешь остаться с нами, руки лишними никогда не будут, а на земле всё равно не поймут, от чего и куда ты бежишь. Когда-нибудь и ты устанешь врать и оправдываться.
— Мне есть куда бежать, — зачем-то отвечает Зимний, сжав ладонью сигаретную пачку, из которой он не смог больше тронуть ни одной сигареты, боясь растерять последнее что осталось от Брока. — По крайней мере я надеюсь, что ещё есть.
— Человек в телефоне? — капитан понятливо кивает. — Не думай, я не следил, лишь понять пытался кого попробую зазвать в команду. Я, конечно, не из этих, но война и не такое списывает, да и зачем умножать ненависть, на нашу долю её выпало и так предостаточно.
— Это мой командир, — глухо отвечает Барнс.
— Ты главное сам себе не ври, Сержант Барнс, — улыбается Максим, вновь становясь самим собой — смешливым вечно пьяным русский без царя и бога в голове. — В Рейк причалим завтра. Готовься. стоим всего сутки, и у тебя ещё будет время передумать и остаться на «Ревущем».
Барнс ступает на исландский берег ранним утром, чувствуя, как качает, ведёт в сторону, как немного кружится голова, отвыкшая от ровного положения земли. Он оглядывается, ловит на себе заинтересованные взгляды, в которых нет брезгливости и холодного расчёта, таких привычных на материке, лишь какое-то детское любопытство. Маленькая девочка с большой буханкой маковой плетёнки застывает около булочной, смотрит открыто, щербато улыбается, сверкает серыми глазищами с половину лица. Барнс оглядывается, но она кивает, стоит ему снова к ней обернуться, и снова улыбается, машет маленькой ручкой. Зимний улыбается в ответ.
Ему нравится Рейкьявик, нравится холодным кристально чистым звенящим воздухом на рассвете, как небо расцвечивается всеми оттенками оранжево-золотого, будто краски кто плеснул, неспешностью жизни и улыбками местных. Ведь вроде никто не знает странного хмурого человека из триста пятнадцатой квартиру под самой крышей, но улыбается и желает доброго дня каждый, с кем он встречается по утрам на лестнице.
— Зимний, — Брок хмурится, устало трёт глаза. — Ты ведь там? — он наклоняется вперёд, будто пытается заглянуть за камеру, за экран телефона, тянет руку, но обрывает себя, тихо ругается, сплёвывает на пол. — Я записываю всё это дерьмо и не знаю, жив ли ты, свободен ли. Глупость ведь. Ты, наверное, и не помнишь тот патрон, специально для меня, с именем на нём.
Он помнит, пятая операция, без сбоев, подряд и Брок, почти легенда, обуздавший Зимнего. Помнит, как слишком поздно заметил снайпера, не успевая оттолкнуть или выстрелить первым, как странно замедлилось, растянулось время, и горячее тело командира под ним, прижатая к груди голова и боль, прошивающая плечо. Помнит, свой хриплый стон, глухой звук падения за спиной и мат опомнившегося Роллинза. Помнит глаза Брока, чёрные, страшные от расширевшихся зрачков, судорожная хватка на ремнях своей формы и заваливающийся горизонт. Помнит, что он тогда улыбнулся и был впервые счастлив послужить действительно благой цели, стать щитом для того, кто важен, пусть даже Актив и не совсем понимал почему.
— А я никогда не забуду, — Брок кусает губы, оттягивая ворот футболки, тянет звякнувшую о жетоны цепочку именно с той пулей. — Ты впервые ослушался меня, Зимний. Впервые стал кем-то большим, чем винтовка с хуем, доказал, что живой. Да я, блядь, чуть богу душу не отдал, когда ты сжал меня, когда вздрогнул, улыбнулся, сучонок, радостно и к ногам оседать начал. Сам тебя чуть не добил, урода, — машет рукой, возвращая цепочку на место, отворачивается. — В Исладнии нет баз Гидры, нет агентов, по крайней мере сейчас. Здесь можно затеряться и никуда не двигать, я оставлю тебе столько денег, что несколько лет нуждаться ты точно не будешь, потом примелькаешься и что-нибудь себе найдёшь по сердцу, — Барнс останавливает запись, зажмуривается насколько хватает сил, сглатывает горький комок. Неужто это всё, тот самый конец к которому он так стремился? Тихая и уютная гавань на краю света? Место, где можно ничего не бояться? Разве он не этого хотел? Нет, понимает Джеймс, трясёт головой, отскакивает от телефона, боясь услышать прощание, потому что нельзя так, приручать долго, обещая несбыточное, то о чём Зимнему и думать не положено, «разрешить спать на постели рядом», а потом открыть двери и сказать «свободен». Барнс же и не ради свободы всё это делает, будь его воля, ушёл бы в Канадские леса, и искали бы его там пару лет с собаками. Вся эта гонка, игры в шпионов, всё было ради одобрения в одних единственных глазах, касания руки к скуле, скупой, но такой долгожданной ласки и хпирлого «ты справился, Солдат». Убирает телефон в сейф так и не дослушав, смотрит на пачки банкнот и уходит подумать, остудить голову.
Странности начинаются, стоит ему только сделать шаг на улицу. Вроде он никогда не был в этом городе, не смотрел его расположение на карте, не видел фотографий, но везде видится Брок, каждый сквер, уютный дворик, безлюдная набережная, тихий шелест дождя — во всём этом ему чудится командир.
— Не преследуй, — шепчет Барнс с горечью вглядываясь в стёртую непогодой нитку горизонта, ставшего единым целым с океаном. — Не преследуй, раз гонишь, отсылаешь от себя! Если я не нужен, если… если ты умер, оставь меня в покое, Брок!
Имя срывается с губ стоном, летит дальше, подхваченное ветром, теряется, растворяясь в холодной солёной пене, но тоска не отпускает, гнёт спину, выламывает руки, крошит грудную клетку ударами сердца. Слишком знакомо, слишком страшно.
— Stehend! — раздаётся у самого уха, холодное дуло касается виска. — Hände!
Солдат с нашивкой Гидры улыбается во всю ширину челюсти, потрясает винтовкой, уже предчувствуя награду.
— Ich habe hier einen Scharfschützen.
А в душе холодно. И не потому, что всё, отвоевался, скорее всего его, как и остальных ребят ждёт пуля и одна на всех могила, это не страшно, он готов был умереть ровно в тот день, когда впервые взял в руки оружие, но не за страну, он воевал за Стиви. И сейчас смерть — это не такое уж и наказание, страшнее всего представить похоронку в почтовом ящике самого важного, своё имя в списке погибших и яростное желание мелкого отомстить, проползти хоть на брюхе до самой Италии, куда угодно, но добраться до линии фронта и сдохнуть за друга.
Сейчас так же плохо, будто снова потерял, и ничего уже нельзя сделать, снова распался на части, чувствуя, как сознание заволакивает привычной отрешённостью Агента, выстужает из груди полыхающую обиду. Барнс бездумно бродит по городу, не смотря по сторонам, не обращая внимания на дождь, порывистый ветер, что вымок до нитки, и уже время клонится к вечеру. Ему не плохо, не холодно, ему сейчас никак, словно выключился Джеймс Барнс одним щелчком тумблера возвращаясь в вашингтон, когда он ещё не был сломанной, никому не нужной игрушкой, когда командир смотрел с гордостью, теплотой, иногда даже с непонятной для Актива нежностью. А сейчас, сейчас не осталось ничего. Только приличная сумма в сейфе и недослушанное пожелание счастливой жизни, подальше от того дерьма, что творится в мире.
Барнс сам не понимает, как оказывается на единственной автобусной станции, зачем идёт к камерам хранения и вставляет ключ в замочную скважину ячейки с номером семнадцать, хотя знает, что от командира там точно ничего не будет и обмирает, разглядев в полутьме знакомый клочок бумаги со следующим адресом где-то в Ирландии.
Он бежит обратно в квартиру, смеётся подставляя лицо холодным каплям дождя, обзывает себя мнительным кретином, ну потому что командир ведь сам говорил, что Зимний его игрушка, его боец, просто принадлежит только ему, а со своим он не расстается.
— Здесь можно затеряться и никуда не двигать, я оставлю тебе столько денег, что несколько лет нуждаться ты точно не будешь, потом примелькаешься и что-гибудь себе найдёшь по сердцу, — Брок упрямо поджимает губы, смотрит прямо в камеру. — Но я тебя тогда найду, детка, поимею и отпущу на вольные хлеба, понял? — злится, нервно передёргивает плечами, тянет ремень перевязи. — Ладно, не слушай меня дурака, отморозок, ты свободен и можешь поступать как знаешь, но я продолжу оставлять для тебя хлебные крошки, пока они не приведут тебя ко мне. И мне поебать, что и как ты там для себя решишь. Не сиди только в столице долго, не нужно, чтобы здесь тебя запомнили, бери машину и двигай дальше по побережью. В Хёбн, и прошу, не пизди слишком с местными, ты для них новый и интересный, а слухи в маленьких общинах расходятся мгновенно, — Брок вздыхает, смотрит на скомканную в руке пустую сигаретную пачку. — Не сдохни только, Солдат.
Хёбн встречает промозглой осенней сыростью и хмурым лицом нового связного. Йоун Бьёрнсон не слушает гостя, манит в дом и усаживает за стол.
— Поживёшь у меня, пока шторма мне стихнут, а дальше решишь сам, останешься, или я отвезу тебя дальше.
— Не останусь, — вскидывается Барнс.
— Ешь, ребёнок, ешь. Ты сначала шторма пережди, а там решай. Брок одобрит.
«Плохо ты его знаешь, » — почти срывается с языка, но Барнс лишь зачёрпывает полную ложку ароматного рагу и молча ест.
8 - ДублинВ доме Йоуна всё подчиняется какой-то своей странной магии, и время, кажется, не властно над этим неразговорчивым человеком. Бьёрнос поднимается на рассвете, как только северное солнце едва-едва высвечивает бледнеющей полоской света горизонт, проходится по дому, поднимая шторы-роллеты на панорамных окнах, кое-где распахивает ставни, впуская в дом ветер и запах моря, открывает дверь комнаты Барнса, застывает на пороге на несколько минут, разглядывая его тяжёлым нечитаемым взглядом, и так же молча уходит, зная, что тот не спит, лишь старается дышать ровнее и ничем себя не выдать. Но Йоун не спрашивает никогда и ни о чём, так же молча наливает кофе, ставит на стол свежую выпечку, непонятно каким чудом появляющуюся каждое утро в его доме, стоящем далеко от ближайшего поселения, стоит Барнсу спуститься, и озвучивает список дел, совершенно не интересуясь, будет ли его гость заниматься чем-то из предложенного или проваляется день в постели. Кажется, этого северного человека оно не особо-то и волнует.
— Дрова, — сухо произносит он. — Скоро придут дожди.
Ещё в доме Йоуна нет электричества, кроме небольшого ветрогенератора, питающего небольшой гудящий генератор в подвале, годный разве что подзарядить телефон. Каждая комната уставлена желтоватыми, остро пахнущими парафином свечами, дающими единственный свет, стоит только низкому северному солнцу перевалиться через горизонт.
Первый месяц Барнс не задаёт вопросов, лишь с волнением каждое утро ожидает, когда хозяин объявит, что именно сегодня, стоит только собраться, они двинутся дальше, и каждый день, когда этого не происходит, он лишь сильнее стискивает кулаки и уверяет сам себя в правильности решения Йоуна. На второй и третий месяц, когда ветра становятся злее и зимнее тяжёлое небо опускается совсем низко, чуть ли не задевая седыми неповоротливыми тучами крышу, Барнс старается не выходить без особой надобности из комнаты.
Он кожей ощущает голодный тёмный взгляд хозяина, скользящий по шее, почти физически оглаживающий его спину, и прилагает все возможные усилия, чтобы не кривиться, не замирать, выставляя руку в защитной стойке, и самому не кинуться на Бьёрноса, чувствуя в нём чересчур опасного и сильного противника. А ещё Барнса немного пугает, что воспоминания, до этого лившиеся почти безбрежной рекой, иногда погребая под собой, будто бы замерли, выстуженные холодными ледяными ветрами с океана, и совсем не ощущается присутствие командира, всё время пути незримо стоящего за его плечом.
Барнс, впервые поддавшись порыву, ослушивается, не удаляет запись, и, стоило дому уснуть, погрузиться в ночную дрёму, усаживается в глубокое удобное кресло, подтягивает колени к груди и смотрит иногда на замерший кадр, картинку с длинной цепочкой, зажатой в кулаке Брока, на небольшой кусочек свинца, ставший отправной точкой всего, что сейчас происходит в слишком богатой на события жизни Зимнего Солдата.
На Рождество Йоун украшает дом ещё большим количеством свечей, тяжелыми гирляндами из живых еловых и сосновых ветвей, развешивает по дверям венки из можевельника, наполняя дом хвойным духом. Разжигает внизу камин и каждый вечер упорно зовёт Барнса присоединиться к нему у огня. Может, если бы Йоун не смотрел так, как смотрит, если бы Барнс не ощущал недосказанности, если бы не слышал шаги под своей дверью, когда он в очередной раз по кругу просматривает послание от Брока, вслушиваясь в голос, если бы… как много было этих «если». И Барнс качает головой, отказывается, чтобы просидеть половину ночи на полу у окна, наблюдая как пушистые лёгкие снежинки кружатся в чернильно-чёрном небе.
— Спустись сегодня, — Йоун смотрит прямо, но в комнату не входит, замерев на пороге, лишь по-звериному ведёт носом, втягивая воздух, будто принюхиваясь, и добавляет, явно видя, что Барнс уже ищет повод снова просидеть в комнате до рассвета. — Сегодня Йоль. Брок не одобрит.
Эти три слова словно кипятком обдают. Барнс злится, потому что хозяин нащупал его слабость, понял, чем может пронять неблагодарного гостя, который отказывается делиться своим теплом в зимнюю студёную пору и прячется по углам, собирая самого себя по осколкам, складывая душу и сердце из того, что удалось вспомнить и решить для себя.
Йоун сидит у огня, подбрасывая дрова, тянет к огню большие ладони, и Барнсу с лестницы видится, что яркие языки пламени ластятся к его рукам, лижут ладони.
— Иди к огню, ребёнок.
Барнс плохо помнит вечер и ночь, только как пел Йоун странным, глухим, гортанным голосом, негромко наигрывая себе на гитаре, как тепло от камина расползалось по телу, отогревая, укутывая, а в голове шумело, как когда-то в сороковых после шумных пьянок в доках после рабочей недели. Виделся Стиви, смешливо морщащий нос, отмахивающийся от лёгкого пуха одуванчиков, Брок, получивший в затылок снежком, матерящийся и обещающий закопать слишком меткого урода. И от этих воспоминаний в груди разливается щекотное чувство полного и безраздельного счастья, будто это именно то и те, кто ему так необходим.
Наутро Барнс просыпается с пустой головой в своей комнате, долго смотрит в окно, пытаясь понять, что же с ним произошло, но ничего толкового вспомнить не получается, только глаза Йоуна, горящие огнём в темноте, с тонкой полоской едва заметной радужки из-за огромного чёрного зрачка, похожего на оружейное дуло, и голос:
— Брок одобрит.
Больше Йоун не смотрит с желанием, не прожигает спину взглядом, будто узнал всё для себя нужное, принял решение и смирился с ним, но зато вплотную занялся физической формой Зимнего, гоняя того утром по заснеженным дорожкам вокруг дома и свалив на него большую часть работы по дому.
— Тебе воевать! Тело не должно забыть войну! — пространно отвечает на любые вопросы зачем, отмахивается и уходит в подвал, плотно притворив за собой дверь.
Мышцы горят огнём, голая кожа спины содрана до мяса, дыхание вырывается с хрипами. Барнс зажмуривается и ныряет, чувствуя как тело прошивается будто тысячей острейших игл, как крошатся кости и истончаются нервные волокна, но он дергает руками, гребёт в чёрной ледяной воде вверх глотнуть хоть немного воздуха. Зимний ликует: снова почувствовал силу в собственном теле, отточенность движений, плавность шага. Он бежит по берегу, перепрыгивая с камня на камень, краем глаза ловит движение, смещаясь влево, падает, нырком уходя в сторону, прячется за ближайшим валуном.
— Час сорок, — громогласно разносится над пляжем. — Хорошо, ребёнок, Брок одобрит.
Барнсу иррационально хочется улыбаться, подпрыгнуть на месте только из-за этих двух слов об одобрении, бежать дальше, быстрее, ведь командир одобряет, хотя он и не может понять, откуда это знать Йоуну.
— Расскажи мне о нём, — отваживается попросить Барнс, когда вьюга заметает их домик по самые окна и хозяин хмуро запрещает открывать двери и выходить.
— Волчья пора, — поясняет он и достаёт большую кастрюлю и пряности.
На кухне пахнет кардамоном, мускатом и корицей, тихо потрескивает огонь в очаге, свечное пламя вырисовывает на стенах причудливый орнамент, сплетаясь с тенями, и Йоун добродушно улыбается в большую пузатую кружку.
— Рассказать, — он косится на замершего в углу Барнса. — Он же твой. Ты должен сам его знать.
— Командир, — начинает Барнс и замирает, потому что и правда, он знает Брока, не всегда понимает его поступков, но никогда не лишается уверенности в том, что оно во благо, притом не самого Брока, а остальных, на кого направлен взгляд жёлтых, будто бы волчьих глаз. Барнс знает, что каким бы мудаком или садистом не считали его командира в Гидре, со своими он всегда честен и прям, не жалея ни ласки, ни затрещины. Учит жёстко, так, чтобы повторять не приходилось, но помнит все важные даты своих бойцов, знает о них всё. Он знает, как пахнет Брок после душа, когда выволакивает на себе полубессознательного после крио Зимнего, как горчит на губах его злость, и сладкой патокой растекается сытое довольствие, потому что его детка работает без сбоев. Знает, какая тёплая у него кожа, как кривит губы, когда Агенту вдруг взбредает что-то в голову и он лезет на колени, трепетно жмётся к груди, заглядывает в глаза. Знает взгляды, движения, дыхание, ритм сердца. И знает, что он никого так досконально не знал, даже далёкого Стиви, нежно любимого, но настолько же и недоступного. — Знаю.
Барнс всё чаще смотрит на море и реже берёт в руки телефон, он уже выучил короткое видео посекундно до каждого движения, тяжёлого усталого вдоха и больше не может видеть командира так, без возможности дотянуться, хотя бы встать рядом, едва заметно коснуться бедра, почувствовать себя на месте.
— Завтра, — бросает Йоун. — Но ты можешь остаться здесь, со мной.
— А Брок одобрит? — усмехается Барнс, спешно закидывая вещи в рюкзак.
— Нет. Не одобрит.
Яхта идёт споро, подпрыгивая на волнах, будто бы ощущает нетерпение Барнса, застывшего на носу, всматривающегося в даль горизонта, будто бы он может разглядеть так далеко скалистый берег Ирландии и готов сорваться, прыгнуть в воду как есть, добираясь до отмели в пару гребков. Йоун лишь хмурится и качает головой, поминая неусидчивую молодёжь.
— Ты ещё можешь остаться, — бурчит он, прямо глядя Барнсу в глаза, когда яхта швартуется на пристани.
— Не могу, — качает головой в ответ, забирая рюкзак. — И, спасибо.
Дублин встречает ярким утренним солнцем, бьющим прямо в глаза, праздничным, почти сумасшедшим весельем и невероятным количеством галдящих и куда-то спешащих людей в зелёном, но Барнс слишком устал, чтобы реагировать на тычки, попытки с ним обняться и всячески потискать. Голова гудит от мыслей, ожиданий, а вдруг в этом городе что-то снова пойдёт не так. Он, конечно, хорошо отдохнул у Йоуна, за что и был северному хозяину благодарен, и прекрасно понимает от чего Брок направил Зимнего именно к этому старому другу. Добродушный и немного нездешний Йоун Бьёрнсон лечил раскуроченные войной, временем и людьми души вернее любых врачей и новомодных практик, он согревал своим огромным сердцем, прятал у себя на груди, объясняя, что мир на самом деле прекрасен, достаточно выйти на рассвете на утёс, раскинуть руки — и ты почувствуешь, как жизнь по капле наполняет тебя, и ты сам становишься чуточку более открытым для красоты и волшебства.
Те несколько месяцев, что Барнс прожил в хижине Йоуна, ему не разу не снились кошмары, не напоминали о себе мысли из прошлого Зимнего Солдата, которые постоянно преследовали на большой земле, не оставляли ни на минуту. Здесь Барнс жил, как велела ему душа, он бы может и остался, радовался бы каждому дню, как последнему, если бы рядом, на соседней подушке или в другой комнате точно так же просыпался бы командир, но Брок был где-то в неведомом Там, ждал его, записывая видеозаписи.
Барнс попадает в квартиру без проблем, поднимается по скрипучей лестнице как и всегда на последний этаж, открывает дверь ключом, ставшим проводником на этом пути, входит, оглядываясь в поисках очередного несоответствия, отличия от предыдущих мест ночёвки, что-то едва уловимое, но в тоже время ясно доказывающее, что он здесь был, хоть и давно, но точно так же проходил, прикидывая, все ли нужное успел подготовить, хорошо ли открываются ставни балконного окна, не пропускают ли шторы свет и можно ли найти хоть один не простреливаемый угол, куда можно поставить широкую кровать.
Новое он видит сразу, цепляется взглядом за предмет которого быть не может здесь, не должно, потому что командир всегда был невероятно аккуратен, не оставляя личных вещей, кроме, разве что, початой пачки сигарет, а тут… на спинке стула чёрная мятая футболка, словно человек только вышел за сигаретами, оставив в квартире личные вещи, свой запах, винтовку в шкафу. Зимний замирает на пороге, ему на миг кажется, что гонка закончена, он поймал ускользающий от него призрак Брока Рамлоу, успел наконец-то в нужное время, и стоит просто сесть в кресло у стены, набраться терпения и дождаться, пока в замке провернется ключ, открывая последнюю одинокую дверь в городе, которого он не знает. Но шкафы пусты, не пахнет кофе и сигаретным дымом. Вообще после тёплого живого дома Йоуна очередная квартира-убежище кажется неживым обглоданным скелетом, и только мятая футболка, как напоминание о цели этого бесконечного бегства. Барнс сдергивает ее со спинки стула, нервно кривит губы, боясь сорваться и уткнуться носом в чёрную ткань, заскулить потерянным волчонком, и отпускает себя, утыкается, втягивая носом едва заметный запах его Брока, и скулит едва слышно, потому что можно, никто не видит, как он сползает на пол, вжимаясь лицом в тряпку, и можно представить что…
— Ну и что это? — Брок смотрит насмешливо, но в то же время тепло. — Что это ты расклеился совсем, Детка? — сильные пальцы вплетаются в волосы, тянут за пряди, массируя чувствительно место за ухом.
Зимнего ведёт, корёжит, круша программные установки, и он тянется за ладонью, за ласковым теплом, трется лбом о плечо, шею, мокро лижет, оставляя влажный след на коже и, кажется, даже едва слышно урчит.
— Эк его заклинило, командир, — невесело усмехается Роллинз, на всякий случай перехватывая винтовку поудобнее, чтобы можно было успеть огреть прикладом Актива до того, как он успеет причинить командиру совсем уж непоправимый вред.
— Много ты понимаешь, дубина бесчувственная. Иди, погуляй лучше, — приказывает Брок, немного потерянно улыбаясь, гладит по спине своё ласковое персональное проклятие с напрочь выжженными мозгами и клянётся вытащить его, чего бы это ему не стоило, шепчет едва разборчиво, надеясь, что никто никогда не услышит о его слабости.
Но Барнс помнит каждое слово.
Телефон находится на привычном месте, и Барнс больше не боится нажимать кнопку включения, стоит чёрной коробочке немного подзарядиться и пискнуть приветливо.
— Хей, Зимний, — Брок улыбается шало, смотрит расфокусировавшимся взглядом, трёт губы тыльной стороной ладони, и Барнс вдруг понимает — командир пьян настолько, что почти не контролирует самого себя. Таким он видел Брока лишь однажды, когда очередная судьбоносная пуля прошла в каком-то миллиметре от сердца Роллинза. — Тебя там нет, урода. Откуда знаю? Просто знаю, смирись с этим. Ты, скорее всего, остался в грёбаной Исладнии под боком этого уёбка. Остался. Я бы тоже там остался, если бы в тебя не влип. — Брок смеётся зло, пристально смотрит в камеру. — Или всё-таки ты там, детка? Смотришь на меня ёбанными глазами на половину лица, облизываешь грёбанные губы, — он откидывается назад, на спинку того самого стула, где забыл футболку, гортанно стонет. — Ёбаный ходячий секс. Как с тобой работать и не бегать дрочить от одного взгляда? А-а, поебать. Инструкции ты получил и отъебись, понял? — Он подаётся вперёд, облизывает пересохшие губы, смотрит голодно. — Ты должен выжить, Солдат, что бы не произошло, помни, твоя жизнь важнее этого грёбанного мира. Всё, конец связи. Роллинз, накати-ка мне ещё сто пятьдесят… — кричит куда-то в сторону.
— Хватит тебе, командир, — звучит из-за кадра знакомый голос Джека.
— Не будь мудаком… — и связь видео обрывается.
Барнс закусывает губу. Он прекрасно понимает, что командиру совсем одному всё это было бы не потянуть, всё же он обычный человек, хотя и кажется иногда двужильным и более модифицированным, чем сам Агент, обходясь без сна и пищи наравне с Зимним. Но всё равно то, что кто-то чужой посвящен в их тайну, кажется неправильным, противоестественным, но Барнс может только смириться и надеяться, что Роллинз понимает: случись что с Броком, Зимний Солдат придёт за ним.
К вечеру, когда городской шум пробирается в квартиру, несмотря на хорошую звукоизоляцию, Барнс решается выйти, немного развеяться, прогнать из головы навязчивые мысли обо всём происходящем, попытаться перестать обвинять командира не пойми в чём, выгнать из сердца дурацкую ревность к Джеку, человеку, который всегда стоял за плечом Брока что бы ни случалось, прикрывая, вытаскивая там, где командир мог не справиться сам. Он мог быть соратником, братом, и это несказанно бесило Барнса, которому всегда доставалось место лишь винтовки в руках Брока. Но последние события говорили об обратном. Никто не станет так напрягаться из-за пусть и безотказного, но оружия.
То, что в городе какой-то праздник, он понимает ещё с утра, но тогда сил оглядеться не было никаких, и хотелось лишь тишины, уединения и новый кусочек мира, где есть Брок, где не надо бежать, петляя, заметая следы. Запереться в квартире, запустить видео по кругу, смежить веки и слушать.
Город лихорадит, он гудит, как огромный растревоженный кем-то улей. Улицы сияют, горят от обилия зелёного и золотого, отовсюду гремит музыка. Город живёт какой-то своей жизнью, дышит, оглушает каконадой фейерверков, взмывающих вверх нездешними огнями, осыпающими беснующуюся толпу сверкающими искорками, лишь сильнее воспламеняя.
И Барнсу хочется быть сопричастным, так же полыхать, двигаться в такт биения тысяч сердец, кружиться в хороводе, вскидывая в едином порыве руки, пить пиво, смеяться странным шуткам. Хочется стать лёгким и нестись над толпой, чтобы коснуться каждого, наполниться этой магией, притянуть к себе вот так же кого-нибудь, найти своими губами чужие и пить их, зажмурившись, представляя голубые, чистые глаза, мягкие солнечные волосы под ладонями или колючий от щетины жёсткий подбородок, раскатистый хрипловатый смех. И он пьёт, танцует, орёт в голос вместе с сотнями таких же ярких и громких. Бежит куда-то, увлечённый чьей-то рукой, смеётся, ударяясь затылком о каменную кладку дома, ощущая прикосновения, чужую ладонь на вздрогнувшем животе, свистящий шёпот, стон, горячее дыхание на шее и объятия выбивающие дух.
— Брок, — стонет он, вжимаясь в податливое тело, трётся, стараясь вобрать в себя тепло, почувствовать правильный запах, отдаться тому, о ком бредил длинными ночами в Хёбне, или взять самому, подчинить, вылюбить, показать, как хорошо бывает, когда ладонь надавливает на затылок, опуская ниже к самому паху, как сладко сцеловывать вздохи удовольствия с чужих губ. — Стиви, малыш.
Барнса ведет, пьянит пряный аромат алкоголя.
— Парень, тебе, я думаю, хватит, — смеётся кто-то рядом, отбирая очередную бутылку. Кто-то бьёт по щекам. — Куда тебе? Ты с нами?
— В Бирмингем, — отзывается Барнс, уплывая в темноту.
9- Бирмингем
Барнс просыпается от протяжного визга клаксона, тёплых солнечных лучей гуляющий по лицу, многоголосых криков чаек и мерного покачивания. Первые мгновения ему даже кажется что он до сих пор в Квебеке, только взошёл на борт “Ревущего”, удобно устроился на продуваемой всеми ветрами палубе, завернулся в свою куртку и задремал, пригревшись, но потом осознаёт, что лежит, неудобно подвернув под себя правую руку на заднем сиденье совершенно незнакомой машины, и ему в спину упирается его же рюкзак.
Мысли путаются, медленно ворочаются в пустой голове. Вроде бы он только вчера прибыл в Дублин, снова поймал конец тонкой путеводной нити, протянутой когда-то специально для него командиром, только добрался до квартиры, толком ничего не осмотрев, нашёл футболку, как маяк, ориентир, доказывающий, что это всё не сон и вот он снова не пойми где. Если судить по ощущениям… плывёт? Правда почему в машине?
-- Хорош же ты спать, приятель, -- в открытое окно просовывается вихрастая голова совершенно не знакомого Барнсу человека. -- А вот пить совершенно не умеешь.
-- Где я? -- хрипло шепчет Барнс, нервно сглатывая, трёт горло.
-- На пароме. С тебя, кстати, семьдесят пять фунтов, -- во весь рот улыбается незнакомец, протягивая Барнсу початую бутылку с водой. -- Клара думала, ты проснёшься только в Холихеде, так что с неё двадцатка. Ты давай приходи в себя и выползай. Погода чудо как хороша и вроде в кафетерии на верхней палубе остался чай и, уж извини, на тебя место в каюте мы не бронировали, ты как багаж шёл, -- подмигивает друг некой Клары и исчезает, оставляя Барнса самого разбираться в том, что вчера произошло.
Память снова похожа на дырявое решето и отказывается объяснять его странное вчера. Барнс с трудом понимает, что же произошло. Помнит только шум, веселье прокатывающееся по венам, заполняющее голову до самых краёв, помнит желание слиться с толпой, стать единым организмом, подчинённым единому ритму, а ещё ревность -- совершенно новое незнакомое чувство, горько-кислое, оседающее на языке, и то, что впервые не пересматривает запись по нескольку раз, удаляя сразу.
Он с трудом выбирается из машины. Мир качает, накреняет то влево, то вправо. Вокруг десятки людей, галдящих, смеющихся, пьющих горячий кофе в стороне от всех, машины, какие-то ящики и вода, бескрайняя сверкающая синева вокруг. Барнс покачиваясь, стоит и смотрит вперёд, за борт парома, на который хотел сесть только через пару дней.
Баки стоит у борта, держится обеими руками за леер и ему хорошо. Вчерашняя вспышка будто бы что-то поменяла, вскрыла какой-то запрятанный глубоко внутри резерв, позволила шире взглянуть на мир вокруг себя. И пусть Барнс ещё толком ничего не помнит, что было до Гидры, до бионики, но где-то глубоко внутри он примирился со всем, что может принести память. Сейчас главное - добраться до следующей двери, найти телефон и вновь увидеть Брока, узнать, что тот не бросил затею на половине пути, что всё ещё верит в своего Солдата и ждёт его где-то там, в конце дороги.
Через тринадцать совершенно бесконечных часов паром прибывает в Холихед, выпуская людей на пристань. Барнс поднимает ворот повыше и выходит в город, которого не было в списке его командира, проходит по улицам, заглядывая в лица людей вокруг.
Холихед ничем не отличается от всех тех городов, где он бывал до этого, не задерживаясь, проезжая мимо, не запоминая названий улиц и каких-то отличительных деталей. Те же дома, люди, небо, тот же асфальт под ногами.
Барнс останавливается около какого-то кафе, точно такого же, как в Оттаве, всматривается в большое панорамное окно, цепким взглядом ловит лица официантов и даже, кажется, узнаёт. Та же девушка с ярко розовыми волосами протирает бокалы за стойкой и строит глазки всем подряд, те же кружки, лёгкие ажурные пирожные.
Барнс замирает на мгновение и понимает, что надо бежать, и это не память играет с ним злую шутку, а лица и правда те же самые, смотрят внимательно сквозь толстое витринное стекло, словно стараются просветить, залезть в голову, понять, куда он так торопится, каким будет следующий шаг бывшей винтовки Гидры, кто её хозяин, и чья рука взводит курок.
Улицы мелькают, проносясь мимо с небывалой скоростью, дома сливаются в одну разноцветную вереницу. Барнса гонит страх, леденящий ужас быть узнанным, пойманным, возвращенным обратно, туда, откуда сбежать уже не получится, потому там не будет командира, его широкой спины, твёрдого плеча и уверенного голоса.
Он не понимает, как выбирается из города, сколько прошло времени и правильно ли двигается. Странный, настроенный непонятно на что навигатор ведёт его какими-то лесными тропами, обходя кемпинги, палаточные лагеря тут и там понатыканные вдоль трассы. В парке Гуайдер Форест он наконец останавливается перевести дух. Лёгкие горят, тело выламывает страхом, ощущением чужого взгляда оружейным дулом упёртым в спину. Барнс устало оседает на траву, переводит дыхание.
В голове пульсом бьётся странное ощущение липкого ужаса, ещё одного нового неприятного чувства, неизвестного Агенту, глупого, неэффективного, сбивающего и так основательно расшатанные направляющие оставшиеся от Зимнего Солдата. Хочется достать телефон, отмотать записи, которых нет, в самое начало и погрузиться в командира, напомнить самому себе его голос, причину бежать куда-то сломя голову, почувствовать себя снова важным, достойным непонятного доверия, стремления сохранить, спрятать, дать то, что не под силу никому другому -- свободу.
Но в телефоне пусто.
Барнс хватается за голову, судорожно роется в рюкзаке, вспоминая, что ничего не взял с последнего места: ни денег, кроме тех, что были в его кармане, а потом перекочевали к Кларе за билет на паром, ни сухпайка, даже футболку и ту он отбросил, стоило услышать голос Джека.
В груди снова противно тянет, дёргает тем самым неприятным чувством собственничества, желанием захапать Брока себе, чтобы никто не смел смотреть даже в его сторону. И это странно, дико, непонятно, для рационально мыслящего Зимнего, ново для Барнса. У Зимнего Солдата никогда не было ничего своего. Не положено. Не было своих, тех, кому можно довериться, открыться, пожаловаться, пока не пришёл Брок и его волчата, такие же верные, зубастые и совершенно непонятные Зимнему, но оттого ещё более привлекательные, интересные.
На земле сидеть холодно, но мысли в голове проносятся роем блестящих снежинок, не дают подняться, двинуться дальше, пока всё это хоть как-то не осядет, не уложится на своих местах.
Барнс вспоминает годы, проведённые рядом с Броком и его волчатами, пересматривает, перебирает события, словно бусины, нанизанные на нитку, рассматривает под разными углами, пытаясь понять, почему он сам так сильно привязан к одному из тех, кого вроде бы должен ненавидеть всем сердцем, почему идёт, словно по путеводной нити, надеясь, что там, в далёком конце этой гонки, будет не свобода, а бывший дрессировщик? И ответ приходит оглушая, выбивая из лёгких остатки воздуха - Брок нужен ему, необходим. Он его… любит?
Барнс тяжело поднимается. В груди не переставая бухает сердце, бьётся непривычно сильно, но от принятия такой простой истины отчего-то проще не становится. Кто-то другой, из практически чужого прошлого, конфликтует, не желая сдавать позиции, становиться прошлым, уступить место, которое занимал долгое время, но затёрся электрическим током.
-- Командир, -- шепчем Барнс, кусая губы. -- Командир… -- зовёт в темноту леса, надеясь снова уловить, почувствовать ту самую нить, что мелькала перед самыми глазами всего несколько часов назад, только руку протяни. Ту самую, что Брок, сам того не зная, протянул между ними.
Барнс поднимает голову, бесконечно долго вглядывается в начавшее темнеть небо, едва видное за кронами обступивших его деревьев, думает, прикидывает, куда же ему двигаться дальше. Идти по трассе пешком слишком долго. Барнс примерно помнит карту, рассчитанный поминутно командиром маршрут и тот путь, что на машине займёт лишь без малого шесть часов, пешком придётся преодолевать в течении двух дней. Но это не пугает. Идти одному не страшно.
Холод пробирается под куртку. Барнс дёргает плечами. Ему не нравится ревность, но ещё больше ему не нравится страх. Он отупляет, мешает здраво рассуждать, реагировать по обстановке. Вот чего он так напугался? Что его нашли? Раскрыли? Что, он не сможет отбиться? Или у кого-то из того кафе есть коды? Зимний никогда ничего не боялся. А Барнс боится. Зимний бы вошёл в кафе, закрыл бы за спиной дверь и положил бы всех до одного голыми руками, спрятал бы тела в подсобных помещениях и думать бы забыл о всяком сопутствующем ущёрбе, получив бы правда потом по шее от командира и долгую отповедь на тему “Люди себя так, блядь, не ведут, Зимний!”
Асфальт пружинит под ногами. Впереди пустота, за спиной так же ничего нет и ощущение какой-то пьянящей свободы, словно за спиной с болью начинают прорезаться крылья. Зимний никогда не ощущал себя так.
В глазах темнеет. Барнс спотыкается, слепо глядя на пустое полотно дороги впереди себя. Ему снова страшно. Он впервые ловит себя на том, насколько сильно меняется, как его перекраивают возвращающиеся воспоминания, подаренная командиром свобода воли, делая из Актива, Агента, Зимнего солдата кого-то совершенно другого. Спаивая, перекручивая заново сознание, выворачивая все привычные установки наизнанку. И Барнс с ужасом понимает -- он не знает, нужен ли новый он командиру.
Пальцы сами собой судорожно хватаются за телефон, листают пустые страницы, открывая окна и программы, значения которых он не понимает, и ищут хоть что-то, какую-то зацепку, что это всё не просто так, и он не останется один только потому что он больше не Отморозок Брока, не Зимний уёбок, не легендарный Призрак, не безотказная винтовка, которой так сильно гордился командир.
Барнс сглатывает густую вязкую слюну. А что, если он ошибся и делает совсем не то, что от него хотели? Что, если он окажется совсем один только потому, что он Баки Барнс?
-- Сегодня у нас в наряд по кухне заступает… -- Брок обводит насмешливым взглядом притихших бойцов. -- О, Зимний, нехуй отлынивать от трудовой повинности! Встал и в пищевой блок.
-- Командир! -- воют в один голос остальные, смотрят умоляюще.
-- Ничего, вам полезно жрать бетон, -- ухмыляется Брок. -- Я его поднатаскал, так что отморозок справится. Верьте в него.
-- Командир! Так он опять плиту подорвёт и нам неделю на пайках сидеть придётся, -- резонно замечает Роллинз. -- Или ещё, чего доброго, потравит нас. Это же Зимний, он в ядах спец.
-- Не понимаю к чему ты ведёшь, боец, -- Брок закладывает руки на спину. -- Зачем Отморозку вас травить? Он вас любит.
-- Ага, как же, -- бурчит Роллинз, вспоминая, как не далее, чем вчера, травили байки и всячески полоскали Агенту кости, иногда поглядывая на безмолвно чистящего снайперскую винтовку в нескольких шагах от них Зимнего. Они бы и не думали паниковать, если бы не его взгляд -- слишком живой, насмешливый.
-- Ну а хули, -- скалится в ответ Брок и уходит, залихватски насвистывая себе что-то под нос.
Барнс выдыхает осторожно, сквозь зубы, чтобы позорно не сорваться на всхлип. Он нужен командиру, всегда был нужен -- и тогда, когда не мог двинуться без приказа; когда впервые мозолистые руки прижали его голову к плечу, провели по волосам, успокаивая, хриплый со сна голос что-то нашёптывал; когда он метался зверем и отказывался садиться в кресло; когда сломал Таузигу руку лишь за один хлопок по плечу; когда начал вспоминать. Он нужен.
До Бирмингема Барнс добирается без происшествий, иногда ловя машины. Почему-то люди доверяют незнакомцу, останавливаются, предлагая подвезти одиноко бредущего по ночной трассе путника, делятся свежими бутербродами, горячим чаем и своими жизнями, рассказывают слишком многое, по мнению Барнса, но он слушает внимательно, впитывает в себя чужие переживания, пытаясь понять правильно ли он делает, так ли “живут люди”.
На Уэверли-Роуд недалеко от старой мечети, Барнс пьёт сладкий ванильный латте, выгребая последнюю наличность из карманов, жмурится на солнце, катая на языке сладость. Он тянет по последнего, пока не зажигаются фонари, пока улицы не становятся безлюдно пустыми, чтобы пробраться мимо консьержа, засевшего на первом этаже дома, чей адрес значился следующей точкой.
Вскрыть стандартную дверь со стандартным замком секундное дело. Барнс замирает в темноте коридора, прислушивается, стараясь уловить хоть что-то, какое-то шевеление, лишний выбивающийся из сонного пыльного ничто.
В квартире пусто.
Барнс загоняет глухую тоску глубже в себя, разувается, оставляет куртку на вешалке, проходит в единственную комнату, окидывая её цепким взглядом, выискивая несоответствия, хмыкает, вскрывая тайник.
Глупо было бы надеяться, что Брок здесь, пусть вышел за сигаретами или свежим кофе, оставив развороченную постель, окурки в пепельнице на подоконнике, не задёрнутые занавески или включённый без звука телевизор. Глупо ждать новой оплошности, случайно забытой вещи от того, кто с каждым годом набивает руку в составлении планов операций.
-- Зимний, -- Брок смотрит остро, прямо в объектив, не отводя взгляда, не жмурясь, как обычно, будто и правда видит. -- Я не хочу чтобы ты ехал в Лондон. Не хочу чтобы ты вообще болтался по свету, как неприкаянный. Но выхода у нас с тобой нет, верно? Я ведь даже не знаю, выгорело ли тебя вытащить, есть ли смысл в этой беготне, -- он выдыхает, откидывается на спинку стула, смотрит устало, и Барнс не может оторвать взгляда от лица своего командира, находит новые морщинки, совсем свежий шрам, пересекающий бровь. -- Гидра зашевелилась активнее. Пирс носится по базам, но начальство будто хуёв наглоталось - молчит. Я не знаю, что за ебанина творится, но меня отсылают в ЩИТ. Не ебу, кто будет работать с тобой, -- Брок скребёт затылок, отводит взгляд. -- Хотел бы я сказать, что обойдётся, но, чувствую, это только начало. Зимний, я понимаю, что вот сюда говорить смысла не имеет, но, блядь, не выёбывайся, будь послушным, сука, мальчиком хоть раз за свою ёбаную жизнь, не дай повода тебя обнулить! -- и снова тяжёлый выдох, полный горечи, тревожных ожиданий. Барнс сжимает живой рукой телефон. Он помнит накативший ужас, когда очнулся и не увидел его, когда искал глазами. сорвался с кресла, падая на кафельный пол, полз к двери, и разряды шокера в шею, между лопаток, чуть выше крестца. Он помнит, как стискивал зубы, чтобы не звать, не скулить просяще, помнит, как чуть не возненавидел, пока кто-то из техников, видимо, подкупленных командиром, не передал зашифрованную записку и яблочную карамельку в ярко жёлтом фантике. -- Береги себя.
Барнс бережно откладывает телефон, шарит рукой в тайнике, уверенный, что понял правильно, и чувствует, как губы растягиваются в радостной, почти счастливой улыбке, потому как рука находит её -- точно такую же конфету в ярком жёлтом фантике.
@темы: марвел, часть, моё, проза, Баки, Рамлоу, Брок/Баки, au
-
-
18.12.2017 в 09:46-
-
18.12.2017 в 10:17-
-
18.12.2017 в 10:34-
-
18.12.2017 в 10:42Тогда хорошо, что он уже пережил потрясение
-
-
18.12.2017 в 12:05Ожидаемо великолепная глава, Винни, спасибо!
-
-
19.12.2017 в 22:15Мели-Су, эх, ждать его придётся договато теперь.
Sidseno, о да, придавит так придавит
CapitalistPig, Спасибо, я долго изучал местность выбирая, куда отправить Баки и выбрал верно)
-
-
25.12.2017 в 17:23Но стыдно ему будет по-любому
-
-
25.12.2017 в 17:58может быть триада? Было бы очень - очень сильно и горячо, но это мои кинки,а автору спасибо за охрененную историю!!!-
-
25.12.2017 в 18:25Йоун - почти "пограничник": проводник и целитель душ в одном флаконе.
Что-то шикарно на душу легло. Спасибо!
p.s. Ревность к Роллинзу? Неожиданно!
-
-
25.12.2017 в 19:37-
-
25.12.2017 в 20:37Karreo, верите я хотел написать без Стива, вообще без него, но не получается, но будет ли тройничок не знаю пока, надо как-то объединить их, но вселенная молчит
CapitalistPig, Вот именнно она! Когда начинаешь ощущать себя ещё и частью чего-то большего! Скорее к тому, что тут кто-то лишний)
fiara2014, вот да, аккумулятор - это именно то слово что я никак вспомнить не мог. Спасибо
-
-
04.02.2018 в 20:09-
-
04.02.2018 в 20:28-
-
14.02.2018 в 15:38-
-
14.02.2018 в 16:01-
-
14.02.2018 в 16:04-
-
14.02.2018 в 16:08-
-
14.02.2018 в 16:36-
-
14.02.2018 в 20:05-
-
14.02.2018 в 20:09Нам дали образ с агитационного плаката, но в Мстителе у него нет друзей кроме Баки. но и Баки-то только в гражданке полностью с ним, а до этого он один и раскрываться ему не перед кем, так что писать его можно как угодно и, товарищи, я ненавижу Грифиндор))) И мой Стив никогда не вписывался в ту компанию)))
-
-
14.02.2018 в 21:07