«Ебись оно всё конем!!!»
Ключ от двадцати дверей
Основные персонажи:Баки Барнс (Зимний Солдат), Брок Рамлоу
Пэйринг:предположительно Баки Барнс/Брок Рамлоу
Рейтинг:PG-13
Жанры:Повседневность, Hurt/comfort, AU, Пропущенная сцена
Предупреждения:OOC, Нецензурная лексика, UST
Размер: миди - ?
Описание:
У него за спиной рухнувшее небо в Вашингтоне, дыра вместо памяти в голове, чёткие инструкции, ключ подходящий только к определённым дверям и цель - выжить
10 - Лондон
В шесть утра Барнс уже стоит на продуваемой всеми ветрами платформе. Можно было бы, конечно, поспать подольше, всё же поезда в Лондон отходят практически каждый час, и не было особой нужды подрываться на рассвете, нестись через весь город, чтобы успеть на первый же рейс. Но Барнсу не спится, никак не получается улечься на слишком мягкой постели, и он переползает на пол, стягивая за собой пушистый синий плед, сидит, прислонившись спиной к стене, бездумно переключая каналы телевизора.
Смотрит какие-то дурацкие телешоу, музыкальные клипы, надолго зависает на новостях, вглядываясь в знакомо-незнакомое лицо человека с моста, как тот шевелит губами, рассказывая что-то, смотрит прямо в камеру, будто обращаясь именно к нему. Барнс приникает к экрану, но сюжет кончается, и диктор уже рассказывает о пожаре где-то в Манчестере, многочисленных жертвах, но Барнс не может не гладить пальцами экран, слепо обрисовывая лицо того, кого он не знает или не помнит. Не может прекратить к нему тянуться, и это ещё сильнее сбивает. Ведь командир и человек на мосту по разные стороны, а значит, и Барнс не может хотеть оказаться рядом с ними обоими, коснуться, сжать ладонью ладонь, не имеет права.
Голова гудит.
Как только небо сереет новым днём, Барнс аккуратно заправляет постель, заново обходит квартиру, забираясь во все тайники, и уходит, заперев дверь.
Ему не нравится Бирмингем как-то по особенному. Нет какой-то адекватной причины неприятия: те же улицы, ранние прохожие с помятыми, недовольными со сна лицами, серые высотки, лужи под ногами, всё как всегда, но хочется уехать как можно скорее.
Шесть утра. Безлюдная платформа, билет, зажатый в живой ладони, и поезд.
Барнсу впервые не по себе рядом с поездом. Он помнит, что Зимний не любил поезда, его обычно либо накрепко связывали, запихивали в отдельный, чуть ли не бронированный, вагон, накачивали сильными транквилизаторами. Но Агент всё равно умудрялся как-то выбраться, разметать охрану и сигануть с несущегося на полной скорости состава, либо прибывал на место назначения невменяемый, что-то шептал, пялясь в пустоту, тянул руки.
— Квинджет к месту высадки доставить нет возможности, поедете в кузове грузовика, — техник делает пометки в планшете.
— С хуяли, — Брок затягиваеться, отбирая у техника коммуникатор, тыкает в экран, разворачивая примерную карту местности. — Железная дорога через лес и никаких проблем.
— Зимний не ездит на поездах.
— Ебал я его предпочтения, — скалится Брок. — На поездах езжу я и мои ребята, и это не обсуждается.
— Вы не понимаете, лейтенант, — техник кусает губы, косится на спокойно лакающего свой коктейль Зимнего и шепчет. — Ещё ни одна доставка Зимнего Солдата до места по железной дороге не закончилась благополучно. И если вам не жалко собственных людей, пожалейте хоть оборудование. Актива приходится перебирать, после его прыжков в лес.
— Вы просто нихуя в детях не смыслите, — усмехается Брок, и в вагоне поезда всю дорогу Зимний сидит на полу, разложив перед собой детскую раскраску и карандаши.
— Блядь, принцесса, — ржет Брок. — Где ты видел фиолетового жирафа?
Бойцы, поначалу с беспокойством косившиеся на чересчур довольного командира, посмеиваются, перешучиваясь и чуть ли не выстраиваясь в очередь на посмотреть художества главного сверхсекретного оружия Гидры.
— Мне так нравится.
— Как знаешь, принцесса, как знаешь.
Но сейчас все газетные киоски ещё закрыты, и Барнс не может купить себе новую книжку взамен той, что всегда с собой таскал командир вместе с деревянным пеналом, полным разноцветных хорошо заточенных карандашей.
Он замирает перед новеньким вагоном, совсем не таким, как из его снов, видений приходящих откуда-то из далёкого прошлого. Этот шаг почему-то сделать намного сложнее всех прошлых, будто его что-то удерживает на перроне. Сейчас он не бессловесная машина, существующая на одних рефлексах, которую клинило, стоило поезду набрать скорость. Он живой, он понимает, что боится чего-то из темноты, оттуда, где до сих пор прячется пронизывающий до костей холод, боль, отдающаяся во всём теле, оглушающий свист ветра, собственный крик и «Баки, нет!» знакомым голосом.
— Сэр?
Барнс поднимает глаза на хорошенькую проводницу, силится растянуть губы в улыбке, протягивает дрожащей рукой смятый билет.
— Место десять А, — заученно повторяет она. — Приятной поездки.
Барнс кивает, удобнее перехватывая сумку, и делает шаг. Его ведёт, качает, накрывая с головой волной морозного воздуха, изо рта рвётся облачко пара, пальцы живой руки немеют, не смотря на то, что в вагоне тепло и светло, совсем не так, как во снах. Он идёт между сидениями, останавливается напротив своего места.
Командира нет рядом, некому коснуться плеча, зажать его уши ладонями, когда поезд начнёт набирать скорость, и стук колёс станет отчётливо слышен, никто не сядет рядом, заглядывая через плечо, не станет ржать над фиолетовым жирафом, скалиться и курить, затягивая всё обозримое пространство густым сигаретным дымом.
Рука сама собой сжимает в кармане пачку Кэмела.
Барнс зажмуривается, наклоняется вперёд, утыкаясь лбом в колени. Командира нет, сейчас ему придётся справляться самому, сдерживать разволновавшегося Зимнего. Он сейчас не в товарном вагоне, не сидит в кресле, пристёгнутый по рукам и ногам, он… не идёт по крыше мчащегося на всех парах состава, внимательно следя за спиной… не отстреливается, прячась за стеллажами с какими-то ящиками, прикрывая… не подхватывает щит, выставляя его перед собой, стараясь защитить… не висит, цепляясь изо всех сил, слыша оглушающее «Баки, нет!».
Закушенная губа кровит, он тихо стонет, зажимая уши руками.
— Сэр, — на его плечо ложится ладонь, и Барнс с трудом удерживает себя, чтобы не дёрнуть чужую руку на себя, выкручивая запястье в болевом, а лишь поднять голову и кое-как разлепить слезящиеся глаза. — Вам нехорошо?
— Можно воды? — шепчет он спёкшимися губами. — Пожалуйста.
Барнс жадно, захлёбываясь, пьёт прямо из бутылки, игнорируя протянутый стакан, выдыхает, чувствуя, как натянутую до предела пружину в груди потихоньку начинает отпускать напряжение, и он может, наконец, сесть удобнее, завернувшись в предложенный плед, повернуться к окну, всматриваясь в проносящиеся мимо просторы.
Но в голове всё так же воет ветер, дробно пульсом стучат колёса, и он падает в бездну.
Когда поезд приходит в Юстон, Барнс почти спокоен, его тело почти не бьёт нервная дрожь, мысли почти не путаются, и он может почти спокойно улыбнуться поглядывающей на него с лёгким беспокойством проводнице. На кэбе добирается до Сохо.
Стоит оглядеть разношёрстную пёструю публику, и Барнс понимает, почему в этот раз новая квартира практически в центре. В Сохо бесполезно кого-то искать, он сам бродит по забитыл людьми улочкам, останавливается, оглядывается, вчитываясь в сотни разномастных табличек, пытаясь найти Хопкинс-стрит и тот самый дом, чтобы заползти в постель, укрыться с головой пледом и смотреть по кругу новую запись, закрыть глаза, представляя, как командир расхаживает по комнате, заложив руки за спину, косится на него и разъясняет детали плана, снова и снова для особо непонятливых.
— Блядь, Зимний, тебя, что, Таузиг покусал? Ты же умный, давай, подгружай то, что у тебя вместо мозга.
Зимний лишь растягивает губы в каком-то странном подобии улыбки. Бойцы сильнее сжимают в руках приклады винтовок, техник шарахается к стене, а Брок закатывает глаза и трёт переносицу, явно стараясь не засмеяться.
На Беруик-стрит Барнс надолго зависает у витрины художественного магазина, смотрит сквозь стекло на стеллажи с принадлежностями, не зная для чего нужна большая часть, но Стиви бы понравилось. Барнс закрывает глаза.
Стиви рисовал везде: выводил тонкие линии остро заточенным карандашом на чистых листах, показывая потом ему райских нездешних птиц; рисовал углём на белой стене за булочной огромного, готового сорваться в полёт дракона; выводил на песке палочкой карты далёких мифических стран, которые существовали только в его голове. Они часто просиживали на крыше, смотря на заваливающееся за горизонт ярко алое солнце, он рассказывал сказки, а Стиви рисовал, прижавшись своим горячим плечом к его плечу.
Барнс сглатывает.
Он так хотел тогда поцеловать Стиви, коснуться его губ своими, но мог себе позволить только случайные, почти невинные касания, чтобы потом вспоминать их ночью, лежать без сна, смотреть на свои ладони и вспоминать, какая у Стиви гладкая кожа, что пахнет от него календулой и мятным сиропом, он смеётся и жмурится на солнце, отчаянно боится щекотки и обнимает крепко-крепко, будто бы боится отпустить, вот только куда от него может деться его верный Баки.
Барнс отступает на шаг, распахивает глаза слепо смотря перед собой. Всё-таки и правда, он тот самый Баки Барнс из старых полустёртых воспоминаний о мальчике, ярком, как весеннее солнце. Он опускает взгляд на свои ладони. Железная скрыта перчаткой, пальцы живой немеют будто от холода.
— Я Баки Барнс, — произносит он едва слышно, примиряясь с очередным отрезком памяти. Вокруг торопливо снуют куда-то спешащие люди, толкают его в плечи и спину, а он стоит, задрав голову, вглядываясь в низкое серое лондонское небо, и улыбается.
Новая квартира над маленьким китайским ресторанчиком меньше обычного. Хозяин, старый кореец, загадочно улыбается, пытаясь объясниться на ломанном английском, тянет Барнса за руку куда-то в подсобку, совсем не туда, куда тянется путеводная нить.
— Моя не знать. Моя думать что вы умереть, не прийти сюда, — заикаясь тараторит он, сбивается с английского на такой же ломанный китайский, ругается по корейски и снова подобострастно пялится в глаза. — Я давно сдать эта комната. Там жить хороший семья, большой семья, им нельзя на улице.
— Где вещи из комнаты? — только и спрашивает Барнс.
Ему нет дела до стен и кровати. Ему не нужны ни старый плед, ни стол со стульями.
Старый кореец протягивает небольшую коробку с вещами в которых нет того, что именно интересует Барнса: ни телефона, ни каких-либо указаний куда двигаться дальше, ни вещей принадлежащих командиру. Там нет ничего, кроме пресловутого пледа, тщательно отмытой пепельницы, трёх путеводителей пятилетней давности и стопки меню того самого китайского ресторана.
— Это всё? — шепчет он, чувствуя, как срывается голос, как к горлу подкатывает паника.
В Лондоне слишком много мест, где командир мог спрятать следующую подсказку, слишком много народу, кто претендует, как и этот Ги Сомун Ли со своей семьёй, кому важен каждый свободный метр.
Руки дрожат, коробка ходит ходуном, Барнсу кажется, что испуганное сердце бьётся в глотке, норовя выпрыгнуть. Он не знает что делать, куда бежать, двигаться дальше. Ведь не может же эта пропахшая уксусом и мирином старая харчевня стать конечной точкой, местом, откуда он должен начать свою собственную жизнь.
— Всё, господин, это всё. Там ничего не быть больше.
— Телефон?
— Нет телефон. Там не быть телефон, — часто-часто кивает старый Сомун Ли.
Барнс выдыхает, отстраняется от шумно бренчащей за тонкой картонной стеной кухни, от мельтешащих под ногами корейцев, от собственных мыслей, испуганной птицей бьющихся в тесной черепной коробке. Быть не может, что командир не оставил ничего. Барнс обходит Ги Сомун Ли. поднимается по лестнице на второй этаж к когда-то своей комнате, бесцеремонно, под громкий визг какой-то полуодетой женщины распахивает дверь, оглядывается.
Здесь ничто не напоминает о тех местах, куда он приходил до этого. Никаких тёплых спокойных тонов. Все стены убраны ярко красными тканевыми обоями с аляповатым золотистым рисунком. Тяжело пахнет сандалом и ладаном. Вокруг навалены какие-то вещи, но не они интересуют Барнса. Он обходит комнату, приглядывается выискивая тайники. Командир умел прятать так, что, если не знаешь, никогда не отыщешь нычку, а Барнс прекрасно знает своего командира.
Он опускается на корточки, и перочинным ножом аккуратно поддевает одну из настенных деревянных панелей, чуть сдвигает в сторону, нажимая пальцами железной руки на едва различимый на ощупь рычаг. Что-то отчётливо щелкает. Корейское семейство сгрудившееся за его спиной замирает, кажется, даже не дыша, заглядывает через плечо. Снова щелчок и кусок плотно, на вид, пригнаного плинтуса подаётся в сторону, открывая тайник.
Барнс улыбается.
Командир, видимо, не сильно-то и надеялся на честность китайско-корейского дядюшки и всё подгадал как надо, припрятал так, что никому, кроме Зимнего, не сыскать.
Барнс достаёт замотанный в целофан телефон, сразу суёт его в нагрудный карман, свёрток с деньгами и ту самую первую раскраску. Он всегда думал, что командир её выбросил, стоило Зимнему закончить с последней картинкой, заменил на новую, а раскрашенную отправил в утилизатор, чтобы, не дай бог, никто сверху не прознал о такой милой слабости супероружия. Но он сохранил, прятал все эти годы, чтобы вернуть именно сейчас.
Кореец ещё что-то говорит, стараясь перекричать многочисленную родню, суёт в руки какие-то бумажки, но Барнс отмахивается, разворачивается к двери, чтобы уйти, найти наконец тихое место, чтобы сделать, как и мечтал, — забраться с головой под плед и слушать голос командира.
Барнс не уезжает из Сохо, не прячется по окраинам, где все соседи знают друг друга в лицо и приезжих осматривают чуть ли не под окуляром микроскопа, запоминая всё выбивающееся из нормы. А Сохо сам по себе квартал фрик, квартал наркоман, полный неадекватов всех мастей. Он селится в маленьком гест-хаусе на Арчер-стрит в одной из двух одноместных комнат. Запирает дверь и опускает плотные ролеты тканевых тёмных жалюзи. Садится на пол, спиной опираясь на кровать, подключает телефон к розетке, чтобы он поймах хотя бы минимальный заряд и замирает, с предвкушением ребёнка, разворачивающего первый рождественский подарок, вглядывается в засветившийся телефон.
— Зимний, — Брок злится, яростно сверкает глазами, непроизвольно скалится, растягивая тонкие губы, нервно курит. — Это ёбаный пиздец. ЩИТ, мстители, Фьюри, ёбаный Старк, в каждую бочку член свой пытающийся сунуть. К дьяволу бы эту работу, если бы не ты. Вот скажи, как кучка пизданутых на всю голову богатеев, бывших шпионов и прочие субличности могут принести миру хоть что-то хорошее, кроме непрекращающейся головной боли? Вот как мне хорошо работать с тобой. Отдал приказ — ты выполнил, а не полтора часа рассуждаешь о том, что будет, если там всем заплатить или выебать, — Брок трёт лоб, роняя пепел на футболку, не замечая этого. — А Фьюри ёбаный адреналинщик. Как вообще можно выпускать в поле кучку нихуя не стаботавшихся суперов с манией величия у одного больше чем у другого, да они хуями меряются при любом удобном случае. А-а, бесит. Заебало. Один ты моя отрада, принцесса, — Брок смотрит с теплотой. — Погуляй по Лондону. Светиться перед камерами конечно не стоит, но здесь тебя искать вряд ли будут. Проведи время с пользой. Береги себя, принцесса.
Экран гаснет. Барнс ещё долго сидит в темноте. Ему не хочется гулять по шумному, слишком яркому и многолюдному Лондону. Ему нет дела до достопримечательностей, про которые вполне можно прочитать в красочных буклетах для туристов. Он уже всем своим существом дальше, в новой точке, точно так же сидит на полу и слушает новое послание, чтобы тут же подорваться и бежать, влекомый красной путеводной нитью, чувствуя, как в нагрудном кармане огнём горит ключ, открывающий самые нужные двери.
11 - ДуврУтром у Барнса страшно болит голова от неясных видений, отравляющих и так не слишком крепкий трёхчасовой сон. Он выходит из гест-хауса ровно за два часа до официальной выписки, ежится, сильнее запахивая куртку, поднимая воротник. Зимнему никогда не было холодно или жарко, он был тщательно отлаженным механизмом, не дававшим сбоев в заботливых руках командира, но сейчас в Баки Барнсе почти ничего нет от прошлых настроек, направляющие сбиты, и ни один техник не сможет всё вернуть в относительную норму, положенную по регламенту, потому как само оружие обрело волю и стремление вырваться.
Он заходит по дороге к Сент-Панкрас в первый попавшийся книжный магазин, долго бродит между полок с детскими раскрасками, перебирая тоненькие, слишком яркие книжки, листая страницы. Всё не то, глаз не цепляется. Выбирает в итоге одну наугад, вытягивая из большой стопки, не просматривая убирает в сумку, туда же отправляется коробка карандашей.
Лондон ему не интересен. Слишком шумный, многолицый, неоднозначный город. Барнсу не нравится слишком вычурный налёт старины, в то же время чересчур разбавленный непривычной для него свободой. Он знает, что тому Баки из его прошлой жизни, скорее всего, понравилось бы, что Стиви был бы счастлив пройтись по этим мирным улочкам, не исковерканным войной и лишениями, как в сороковых. Но Барнсу здесь неуютно.
Командир велел развлекаться, вот только не сказал как, не выдал чётких указаний, и Барнс теряется. Как бы он ни хотел сразу отправиться на вокзал и уехать в Дувр, но приказ есть приказ, даже если и звучит вежливой просьбой.
Театры и другие представления он отметает сразу, боясь банально не понять происходящего на сцене, да и командир говорил, что развлечение — это что-то приятное и интересное лично ему, но Барнс не знает, что ему интересно. Вот Стиви увлекался рисованием и европейской историей, любил рассказывать прочитанное в церковной библиотеке о каким-либо художественных деятелях прошлых веков, показывать срисовки со знаменитых картин, любил фантазировать и представлять себе дальние уголки мира, где бы хотел побывать. Командиру нравился старый блюз, хорошая выпивка и оружие. Он мог долго рассуждать о современной тенденции упрощать звучание, забывая традиции, перекладывать хорошие качественные вещи на новый манер. А себя Барнс не знает. Он может, конечно, пойти в авиационный музей, потому как тому Баки Барнсу нравились самолёты, он горел небом и всегда мечтал стать именно пилотом, а не снайпером, но судьба такая штука…
— Вот я, может, тоже мечтал стать врачом, — скалится Брок, перезаряжая винтовку и приникая к окуляру снайперского прицела. — Что ржёшь, Джон?
Зимний внимательно рассматривает командира, представляя себе, что он работает сейчас в какой-нибудь больнице в Небраске, а на крыше заброшенной базы рядом с ними лежит, подкручивая верньеры прицела, совершенно другой, незнакомый человек.
— Не представляю тебя, командир, в белом халате и со стетоскопом на шее, — усмехается Роллинз, наскоро штопая прожжённый в нескольких местах маск-халат.
— Не сомневайся во мне, Джек, я детишек хотел лечить.
— От заикания? — вставляет свои пять копеек Лаки и отползает в сторону под гогот остальных, уворачиваясь от командирского пинка.
— Что-то вы расслабились, девочки, — скалится Брок, переворачиваясь на спину, закуривая. — Найти, что ли, вам работы, пока мы отдыхаем? — Он смотрит на Зимнего, улыбаясь одними глазами так, что тому хочется подползти под бок и улечься рядом, почувствовать тяжелую руку на плече. — Сгоняйте-ка вы в деревню и пожрать что сообразите.
— Ночь же скоро, — тянет Таузиг, но всё равно поднимается, упаковываясь заново в только что сброшенную разгрузку.
Барнс выбирает кино, снова наугад, покупает билет на первый попавшийся сеанс и устраивается в удобном кресле на последнем ряду. Запускает живую руку в громадное ведро сырного попкорна, дожидаясь, когда погасят уже свет, и оккупировавшие остальные места дети наконец угомонятся.
В голове что-то щёлкает, напоминая, что такое уже было, но они со Стиви сидели в центре зала, ели солёный попкорн, смотрели кинохронику перед каким-то мультиком, куда Баки, по идее, должен был пригласить какую-нибудь смазливую девчонку, а не таскаться, пусть и с лучшим, но всего лишь другом. Они смеялись над похождениями рисованных героев, переживали. Стив часто подавался вперёд, почти вскакивая с кресла, хватал его за руку, ища поддержки, а Баки горел от этих случайных прикосновений, чувствуя, как сердце бешено заходится в груди. Они выходили в прохладный весенний вечер. Стив смеялся, зябко поводя плечами, и Баки отдавал свою куртку, натягивал её на возмущённо пыхтящего друга и дальше шёл, донельзя довольный собой. Потому что завтра Стиви не проснётся с кашлем, раздирающим лёгкие и можно будет вечером позвать его на танцы, придумав очередную подружку, которая не хочет оставлять сестру в одиночестве и просит привести пару и для неё, но передумавшую в последний момент.
Барнс закрывает глаза, почти утыкаясь лицом в пахнуший сыром попкорн. Воспоминания теперь приходят легче, не вгрызаются в мозг раскалёнными иглами, стараясь влезть поглубже, отзываясь лишь лёгкой головной болью, дискомфортом, будто бы что-то из прошлого старается сдвинуть в нём что-то, поменять под себя, вернуть привычный для того времени ход вещей, не желая уживаться с новым «я».
Он почти не смотрит на экран. Барнса не особо интересуют приключения игрушечного медведя в современном городе, он наблюдает за детьми в креслах вокруг него, за их родителями, впитывает в себя, вбирает чужие эмоции, реакции на происходящее на экране.
Он выходит из зала где-то на середине фильма и, кажется, что-то снова понимает в себе чуть больше, принимает, разбирается — он не любит большие душные кинотеатры, пахнущие химическими ароматизаторами и сладкой карамелью, предпочитая смотреть всё равно что, сидя на диване в доме командира; не любит попкорн и китайскую кухню, но может выпить несколько стаканов карамельного моккачино на кокосовом молоке; и он знает о самолётах намного больше, чем Баки Барнс, хотя и не может сказать, нравятся ли они ему.
На Сент-Панкрас он приходит к обеду, покупает билет до Дувра, выходит на улицу, вдыхая последний раз влажный тяжёлый лондонский воздух. Стиви много рассказывал ему про этот город, мечтая посетить королевский дворец, когда в мире будет хоть чуточку поспокойнее, когда закончится война, когда Баки вернётся к своему Стиви.
Барнс вздрагивает, касается груди там, где должны быть его армейские жетоны. Те которых так любил касаться невзначай Стиви, те что должны были ему вернуть после гибели Джеймса Бьюкенена Барнса весной в Итальянских Альпах. Если бы мог, Барнс взял бы билет именно туда, прошёлся бы по местам боёв, вернулся бы в то место, где падение в пропасть даровало ему неестественно долгую жизнь, или не оно, а что-то ранее. Но Барнс не помнит. Только вой ветра, перекошенное от ужаса лицо человека с моста, губы, глаза, мертвенная бледность кожи, его отчаяние и свою благодарность за то, что они вместе до конца. Человек, так похожий на его Стиви.
По громкой связи объявляют отправление поезда, и Барнс бросает прощальный взгляд на этот город, на спешащих по своим делам людей, на яркие пятна, и тут, и там мигающие разноцветными огнями, призывающие купить новый телефон, квартиру в пригороде. И ему никак не удаётся понять, как-то место, пропитанное настоящей английской чёпорной помпезностью, о котором рассказывал Стиви, сумело так быстро превратиться в ещё один мегаполис без своего лица.
Барнс снова сидит у окна, готовится к новому витку отчаянного страха, захлёстывающего, накрывающего с головой, и ему почему-то начинает казаться, что дело вовсе не в раскраске, которую он никак не может достать непослушными дрожащими руками из сумки, а в незримом присутствии командира на всех заданиях. Брок мог спокойно уйти в другой вагон или вовсе отправиться к машинисту, а Зимний так же продолжал на полу раскрашивать в невероятные цвета зверей и мультяшных персонажей. Командира можно было позвать, вызвать через комуникатор, ткнуться на мгновение лбом в бедро, почувствовать тёплую ладонь в волосах, а сейчас он один в несущемся на полной скорости составе.
— Молодой человек, вы не поможете? — тихий вкрадчивый голос в одно мгновение разбивает ледяное оцепенение Барнса, сковывающее тело морозным панцирем. Он поднимает голову, встречаясь взглядом с жёлтыми насмешливыми глазами, вздрагивает, вжимаясь спиной в спинку сидения.
В проходе, чуть ссутулившись, стоит незнакомая Барнсу женщина, но смотрит чуть насмешливо, будто вся его душа для неё открытая книга, и она может читать его, совершенно не напрягаясь, перелистывая морщинистой рукой страницы его жизни.
— Пусть Люсси посидит с вами.
— Люсси? — переспрашивает Барнс, глупо моргая и пытаясь, наконец, понять что же от него хотят.
— Да, Люсси, — пожилая леди кивает на соседнее, также выкупленное для удобства Барнсом, кресло, занятое сейчас массивной переноской.
— Это Люсси? — он наклоняется, заглядывая сквозь частые прутья решётчатой дверцы и чуть не получает чёрной когтистой лапой по носу, успевая отдёрнуться лишь в последний момент. Из переноски раздаётся глухое гортанное ворчание, будто бы там сидит не домашняя кошка, а, как минимум, карликовый дракон, принятый сослепу собственной хозяйкой за милое домашнее создание.
— Моя Люсси боится ездить в поездах, — женщина просовывает пальцы сквозь решётку, гладит тут же заурчавшее, словно перфоратор, чудовище. — Она обычно путешествует на руках моего супруга Аарона и ведёт себя как настоящая леди. — Она грустно улыбается, и Барнсу не обязательно спрашивать, почему же сегодня они отправляются в путешествие лишь вдвоём, достаточно взглянуть на скорбные складки в уголках участливо улыбающихся губ, на чёрный, почти траурный наряд и на обручальное кольцо, надетое на безымянный палец другой руки. — Вы ведь тоже, молодой человек, впервые едете один, — говорит она и садится напротив.
— Блядь, Зимний и что нам делать с твоим котом? — Брок сплёвывает под ноги, смотрит внимательно и немного растерянно на удобно устроившегося на плече Агента чёрного котёнка, спасённого Зимним в последней заварушке. — Ты что, всех несчастных и обделённых теперь таскать к нам на базу будешь? Только с хуя ли с техниками объясняться мне?
Зимний упрямо поджимает губы и трясёт головой.
— То есть оставлять это плешивое уёбище здесь ты отказываешься, так? — Брок хмурится, смотрит прямо в глаза своего подопечного.
— Да, — хрипло каркает Зимний и снова замолкает.
— Что, блядь, да-то?
Брок трёт шею, косится на донельзя счастливого Зимнего, бурчит что-то сам себе, вызывая улыбку у остальных бойцов. Все, как один, знают, что командир уже сдался, а сейчас сопротивляется лишь для проформы, чтобы жизнь мёдом не казалась, и они, уроды, не думали расслабляться и садиться ему на шею.
— Как только вернёмся на базу, лично отнесу в приют.
Больше о котёнке никто не спрашивает, Зимний хмурится и наглаживает по худющей костлявой спинке урчащее черное нечто с огромными, на пол морды, глазищами. Брок и правда забирает кота, стоит джету только приземлиться на территории базы, и уносит его, чтобы больше ни разу не заговорить об этом.
Все полтора часа Барнс сидит, затащив переноску с Люсси к себе на колени, воркует с ней, рассказывая, какая она хорошая девочка, что не бросает свою хозяйку в такое сложное время, и всё у них образуется, ведь они такие сильные девочки, и хорошо, когда кто-то есть, способный любить тебя только за то что ты есть, несмотря на мерзкий характер и острые когти.
Ему самому хочется верить в свои слова. Хочется быть таким же важным для командира, для Брока, чтобы его ждали… дома.
— Так детишки, пиздюли и пряники розданы, а мне домой пора, — Брок улыбается, застёгивая ремни нагрудной кобуры.
— Может, сходим пропустить по стаканчику? — предлагает Роллинз, выпутываясь из полотенца. — Я угощаю, можем и отморозка взять.
— Э нет, меня дома моя девочка ждёт, — Брок улыбается как-то особенно тепло и Зимнего ведёт от этой улыбки. В груди что-то предательски ёкает, отзываясь тревожным гулом, горько тянет непонятным неприятным новым чувством. — Что ебальники разинули?
Зимний крадётся за командиром. Он знает, что его, скорее всего, уже давно засекли, понимает по чересчур расслабленным движениям, лёгкой пружинящей походке. Командир никогда не бывает таким спокойным, всегда ожидая удара, готовый, если не убить, то точно серьёзно покалечить любого, кто рискнёт его преследовать.
— Хватит шарахаться по кустам, принцесса. Выходи, коль уж здесь, а то хуй за ночь отморозишь, а мне объясняйся перед Пирсом, за каким хреном ты всю ночь в кустах у моего дома просидел, — усмехается Брок, набирая сложный шестнадцатизначный код и прикладывая к сенсорной панели замка ладонь. — Разуться не забудь, не хуй в мой дом грязь тащить, — и гаркнул на всю прихожую: — Я вернулся, малышка!
Где-то в темноте гостинной что-то загрохотало, покатилось по полу, громко звеня, и в коридор, помахивая лысым хвостом, выскочило чёрное нечто. Бочком, вздыбив тощую спину, прошлось до Барнса, обнюхало тяжёлый армейский ботинок, громко чихнуло и бросилось, отчаянно мяукая, на руки к командиру.
— Что встал, как припизднутый? — усмехается Брок, наглаживая затарахтевшее и очень знакомое чудовище. — Знакомься — это Пуля. Пуля — это Зимний, нассышь ему в ботинки — тебя не спасу даже я, поняла?
Чёрное плешивое, худющее чудовище оказалось влюблённой до невозможности в Брока маленькой кошечкой с вредным деспотичным характером и замашками мелкого домашнего тирана. По крайней мере, за то, что Зимний притащился ночью в постель Брока, ботинки она ему всё же обгадила.
Дувр встречает Барнса промозглым порывистым ветром с Ла Манша и мелким снежным крошевом в лицо. Он бредёт от вокзала пешком, высоко подняв воротник куртки и надвинув бейсболку на глаза. Ловить такси не хочется, каких-то два квартала, пусть и погода вызывает лишь глухое раздражение и желание забраться в тёплую постель под бок к командиру. Слишком Зимний привык раньше заканчивать с миссиями и вваливаться в дом Брока, он даже с Пулей худо-бедно подружился, хотя бы не приходилось теперь вещи прятать под замок, кошка лишь, демонстративно вздыбив шерсть, уходила спать в гостиную.
В квартире на Мидуэй снова тот же синий плед, но в низко висящих над мойкой шкафчиках Барнс находит турку и приличный запас французского кофе, который Брок совершенно терпеть не мог, но покупал только ради своего неожиданного ночного гостя, горсть тех самых конфет и сухие сливки. Барнс почти счастлив, почти ощущает прикосновение мозолистой ладони к своей шее под высоким воротом свитера, почти чувствует запах терпкого с древесными нотками одеколона. Он зажмуривается, улыбается сам себе, представляя, как лохматый со сна командир, едва разлепив глаза, курит и варит кофе специально для него, ворча, мол, проще и быстрее было бы заехать в Старбакс по дороге. Но Зимний ни за что и никогда не променяет горький даже с большим количеством сахара кофе от командира ни на какой другой.
— Зимний, — лицо Брока покрыто кровоподтёками, голова перемотана явно несвежим бинтом. Он смотрит устало, явно засыпая, держится на одном упрямстве. — Мир катится в пизду! ЩИТ и Гидра сцепились и делят, ты даже представить не можешь, кого. Не знаю как, но Фьюри умудрился достать самое древнее ископаемое известное Америке — ЩИТ не только нашёл Капитана Америка, но и умудрился его разморозить. Ты должен знать его. Я, конечно, не ебу сколько тебе на самом деле лет, но не знать Кэпа не может никто. И ты не поверишь, СТРАЙК ему отдали под командование — и всё, этот баклан ринулся вершить добро и справедливость, сеять разумное и вечное даже против воли населения нашей многострадальной страны, — Брок касается бинта на виске кончиками пальцев, шипит. — Как я не люблю твердолобых одноклеточных идиотов, у которых мир чёрно-белый. Ладно, ебать я хотел Кэпа и его идиотическую незамутнённость, хотя сам по себе он мужик неплохой, но как бы весь мой план по пизде из-за него не пошёл. Очень уж любит он голову с размаху в огонь совать, не разобравшись толком, наворотить и удивляться, отчего же всё хуем накрылось. А мы разгребай, вытаскивай его сиятельную задницу из дерьма. Ладно Кэп и Фьюри, они оба с припиздью, правда, каждый со своей, но, блять, Пирс возбудился, стоило ему прослышать о Кэпе, себе его хочет. Да его, блядь, только слепой не хочет, — Брок прочищает горло. — Принцесса, я так надеюсь, что всё это дерьмо тебя не заденет. Береги себя и обходи Стива Роджерса, ёбаного Капитана Америка, десятой дорогой. Только тебе не хватало в него вляпаться.
Барнс отбрасывает телефон в сторону. Судорожно оттягивает ворот свитера, стараясь вдохнуть хоть немного воздуха. Стиви Роджерс — мелкий голенастый подросток с невозможно синими глазами, и тот человек на мосту, тот же, что и в несущемся на полной скорости поезде Гидры в итальянских Альпах — складываются в один образ, обламывая углы и неточности, обрастая подробностями. Барнс сползает на пол по стене, шипит, стонет. Стиви, его Стиви видел Баки Барнса таким. Он поднимает к глазам левую руку, стягивает плотную перчатку, рассматривая сложный геометрический рисунок плотно пригнанных пластин. Стиви видел Зимнего и узнал своего Баки, звал его, тянул руки и… Барнс зажмуривается что есть силы, стараясь вспомнить лицо Стива на падающем хеликерриере до мельчайших подробностей, вспомнить всё, что там происходило, последнее что видел и чувствовал.
— Ты знаешь меня.
— Нет, не знаю! — кричит Зимний и бьёт наотмашь, попадая левым кулаком в щит, сбивая Капитана с ног.
— Баки, мы всю жизнь знакомы, — говорит он, не закрываясь, не стараясь хоть как-то защититься, не глядя на рушащийся вокруг мир, и получает в кулаком в лицо, но упрямо встаёт, поднимается на ноги и смотрит только в глаза, чем раздражает Зимнего. — Тебя зовут Джеймс Бьюкенен Барнс…
12 - КалеОн просыпается резко, будто от удара, слепо смотрит в потолок, переводит сбившееся дыхание. Сердце частит, заходится в бешеном ритме, сигнализируя об опасности.
Барнс внимательно прислушивается, стараясь собрать воедино разбегающиеся мысли, тянется рукой к лежащему рядом рюкзаку, притягивает его к себе, обнимает. В квартире тихо, если прислушаться, можно уловить мерное пиликанье будильника в квартире несколькими этажами ниже, лёгкий перезвон посуды и едва различимые разговоры за стеной через лестничный пролёт. Нет ничего, что может угрожать его жизни или спокойствию, но чувство опасности сходит с ума, впрыскивая в кровь изрядную дозу адреналина.
Телефон мигает в руке светящимся экраном, слепит глаза, показывает слишком раннее, даже для Барнса, утро и полное отсутствие сигнала.
— Запомни, отморозок, — вещает командир, удобно устроившись на подоконнике одной из конспиративных квартир, курит в форточку. — Связь есть всегда и везде, кроме разве что России, вот уж чёрная дыра, а не страна. Над ней даже спутники не летают похоже. Так вот, если нет сигнала, — Брок достает из нагрудного кармана навороченный телефон, машет им перед носом Зимнего. — Всё, амбец, тебя обложили по полной. И тут остаётся либо прорываться, пока противник хуи гоняет в ожидании дальнейших распоряжений начальства, либо застрелиться, пусть потом голову ломают чего это ты такой ебанутый. Запомнил?
Барнс поднимается одним слитным движением, стараясь сразу же убраться подальше от хорошо простреливаемых окон. Закрывает глаза, снова прислушиваясь, стараясь уловить странные звуки для четырёх утра, и в очередной раз радуется предусмотрительности командира, присмотревшего временное жилье с плотными роллетами на окнах вместо тонких полупрозрачных занавесок, так любимых матушкой Баки Барнса.
Где-то далеко, за стенами его квартиры учащённо бьются сердца, пальцы нервно дёргают затвор винтовки, выщёлкивая патрон из обоймы. Барнс проносится по квартире, вытряхивая в рюкзак из тайников всё без разбора, натягивает на плечи куртку и останавливается напротив двери, просчитывая дальнейшие шаги. Скорее всего, на лестнице его уже ждут, подземная парковка тоже не вариант и пожарной лестницы в этот раз не предусмотрено.
— Перекрыли все выходы? Прыгай из окна! Пробивай стены! Но не позволяй загнать тебя в угол! Не давай противнику понять, что у тебя нет вариантов! Играй на опережение, блядь, — усмехается Брок в его воспоминаниях, больше похожих на яркое лоскутное одеяло.
И Барнс усмехается, ловит в отражении зеркала висящего в прихожей знакомый взгляд жёлтых глаз, резкий оскал и острые черты лица человека помогающего выжить, справиться, так не похожего на него самого. Он ощущает присутствие Командира сейчас как никогда сильно, чувствует сильную хватку рук на плечах, слышит хриплый смех и, кажется, может почувствовать терпкий запах табачного дыма и дорогого парфюма.
Он надвигает козырёк бейсболки на глаза и выходит из квартиры, будто бы совсем никуда не торопится, не чувствует спиной жадные взгляды из глазков соседних квартир, не видит натыканных по всем углам камер слежения, не ощущает себя зверем, загнанным в клетку. Аккуратно закрывает дверь на замок, вешая ключ на шею, выходит на лестницу и… не вниз, внизу ждут, направив дула винтовок на лестничный пролёт, он бежит вверх на крышу, где только голуби.
В такую рань они не рискуют поднимать вертушки, чтобы не привлекать внимание, некому и незачем занимать открытые, простреливаемые площади крыши, да и куда тут прятаться. Но Барнс направляется именно вверх, потому что «нельзя дать загнать себя в угол!», потому что у него банально нет никакого другого плана, да и то, что есть, больше похоже на бред сумасшедшего.
Он замирает, стоит только шагнуть под высокое открытое небо, ещё тёмное по краю на западе, но высвеченное, выбеленое упрямо торопящейся зарёй. Вдыхает глубоко, наполняясь ещё по-ночному прохладным воздухом, решаясь сделать то, что задумал, и с разбегу прыгает с крыши пятнадцатиэтажного дома.
— Блядская ты Покахонтас, — рычит командир и бьёт прямо в зубы, с размаху, с оттяжкой, не щадя ни себя, ни Зимнего.
— Моя конфигурация позволяет… — заученно отвечает тот, но осекается, под разъярённым взглядом ярко-жёлтых от едва сдерживаемой ярости глаз, трогает кончиками пальцев живой руки разбитые в кровь губы, облизывается.
— Чтобы никогда больше… — устало и как-то потерянно шепчем Брок, притянув его голову к своей груди, зарывается пальцами в отросшие пряди, массирует за ушами. — Слышал, уёбище?
Барнс приземляется на крышу соседнего дома. Падает, перекатываясь, и замирает, распластавшись, переводя дыхание.
— Чётко и ясно, командир, — хрипит он, поднимается, разбегается и снова прыгает, тянется всем собой вперёд, едва успевая зацепиться бионической рукой за бетонный откос, подтягивается, тяжело переваливаясь через парапет, и падает на мелкую щебёнку, сдирая кожу со скулы. Хрипит, надрывно дышит и улыбается, прижимая к груди тёплый, нагретый от его тела металлический ключ, висящий на шее самым важным амулетом свободы.
Барнс ещё некоторое время переводит дыхание, по пластунски передвигаясь, добирается до двери на чердак и прячется в темноте. В этом доме его искать не станут, по крайней мере, до его преследователей не сразу дойдёт, куда именно делся Зимний, вышедший на лестницу своего этажа и пропавший. Он проверил, на пролётах выше его этажа камер не было. Но и здесь не задерживается, раз выследили, нашли по каким-то крупицам, что он, видимо, всё же оставляет за собой, прошлись по этому следу и почти поймали, почти захлопнули ловушку.
Он не может быть уверен, что это не Стив, не Капитан Америка, такой, каким его сделало время, послал своих солдат.
Тогда, в сороковых, Стиви смотрел на своего Баки глазами, полными доверия и отчаянной, непостижимой жажды, которую никак не мог обозвать, именуя всё, что между ними происходило, дружбой. Тогда Капитан смотрел на сержанта с тоской, болью и, нет, не жалостью, а горьким, отравляющим чувством вины, будто это он уложил Баки на операционный стол, он вкалывал какое-то препараты, приговаривая что-то по-немецки. Но Барнс не знает, как сильно изменился его Капитан, что в его голове за эти долгие семьдесят с лишним лет поменялось, и поэтому не спешит встретиться со старым… кем? Кто для Баки Барнса Стивен Грант Роджерс? Кем он был тогда и какое место может занять теперь, когда у Баки Барнса уже есть одна путеводная нить и одно имя из всего многообразия, более созвучное с ним, чем все остальные?
Барнс выходит из дома, не спеша идёт по проспекту в центр Дувра. Он знает, что в порту и на автобусных станциях его уже будут ждать, знает, что паром — это единственно верный способ добраться до Кале, но не может так рисковать, не теперь, когда в голове мысли и воспоминания начинают занимать положенные места, выстраиваясь, будто кадрами из кинофильма
Он кружит по городу, путает следы, пока снова сумерки не опускаются, укрывая его от посторонних взглядов. План в голове складывается постепенно.
Следующим утром Барнс кардинально меняет внешность: коротко стрижётся, сбривает бороду, цепляет на нос очки без диоптрий, становясь сразу похожим на новомодную версию бруклинского себя. Он покупает одежду в молодёжном бутике, оставляя непозволительно много денег за рубашку в горошек, узкие джинсы и худи непонятного оранжевого цвета. Старается улыбаться прохожим, идти копируя походку, жесты, предпочтения. Покупает себе розовый громоздкий полароид, яркий рюкзак и с десяток разнообразных шнурков, вешает на шею рядом с ключом и сливается с толпой, входя на борт последнего парома.
Барнс смеётся над непонятными шуточками таких же ярко одетых, бесшабашных, слишком громких, принявших его слишком быстро, впустивших в свою компанию. Шутит сам, не договаривая фразы, и становится совсем своим. Он Джеймс, Джейми, Джи-Джи, он сажает себе на колени какую-то вертлявую, худую, как и когда-то Стиви, девицу, тискает её под одобрительный хохот остальных, но не забывает оглядываться, следить за слишком серьёзными людьми, прохаживающимися вдоль борта, и понимает — оторвался, переиграл, слился с толпой, став её частью.
Полтора часа он слушает весёлый щебет Мари, держится за её тонкую талию, жарко дышит в плечо, как бы невзначай касаясь губами голой кожи. С той же компанией он сходит в порту, растворяясь в толпе лишь перед самым паспортным контролем, чтобы появиться, как только они окажутся на улице. Мари смеётся, зазывая его в Ибис, уверяя, что в этом гестхаусе самые демократичные цены на двухместные номера, что у неё есть травка, и она хочет от него много-много детей. Барнс слюняво целует её в шею и сажает в такси, оплатив дорогу, но сам не садится. Устал он быть Джеймсом, Джейми, Джи-Джи. Барнсом ему нравится больше.
Он хочет остаться один, оглянуться на пролив Па-де-Кале, почувствовать, что в городе пахнет морем, услышать, как крикливо переговариваются чайки, важно расхаживая по набережной. Понять, что точно справился. Непривычно яркая, броская и, в то же время, «как у всех» одежда, лицо и манеры из прошлого, немного непонятной удачливости и ни одного трупа — командир может им гордится. Да, он и правда может гордиться своей безотказной винтовкой, даже если у неё появилось имя и мнение.
— Джи-Джи, — Мари высовывается из такси, машет ему рукой, привлекая слишком много внимания. — Поехали со мной, будет весело, или возьми меня с собой, — обиженно тянет губы.
Барнс оглядывается на только начавшуюся рассаживаться в такси и по автобусам толпу прибывших на пароме, ловит парочку насмешливых, чересчур заинтересованных взглядов и втискивается в машину, подвинув весело хохочущую Мари.
Они выгружаются у Ибиса и тут же сворачивают в первый попавшийся паб. Мари хохочет, взбираясь на стойку, раскачивает худыми бёдрами, тянет руки в Барнсу.
— Никогда не связывайся всерьёз с дамочками, — жмурит жёлтые глаза командир, вытянувшись на койке, подносит к губам сигарету, почти по блядски улыбается. — Не успеешь опомниться и ты женат, приносишь всю зарплату домой, и, чтобы забухать, отпрашиваешься за месяц. Вот у Роллинза спроси, он тебе ликбез оформир.
Джек хмыкает, выставив вперёд средний палец.
— А с чем мне связываться? — огрызается Лаки, перечитывая очередное СМС от, видимо, уже бывшей подружки, откидывает телефон в сторону.
— Ни с кем. Трахайся!
— С дамочками? — Лаки непривычно серьёзен, смотрит на командира, не отрывая взгляда от губ, от сигареты, острого кадыка на беззащитно открытой шее.
— С кем хочешь, — Брок косится в угол, на сидящего прямо на полу Зимнего. — Хоть с Принцессой, если согласится. Да и какая разница, в кого хуй совать, если оно к обоюдному удовольствию.
— А ты, — Лаки усаживается на бёдра Брока, гладит твёрдый пресс под футболкой. — Командир… — наклоняется вперёд, почти утыкаясь носом в подбородок.
— А я, — Брок затягивается, смотрит остро, можно сказать зло, и выдыхает дым в лицо Лаки. — Я не ебусь на работе! — и спихивает его на пол, ловит взгляд Зимнего, подмигивает и снова вытягивается на койке, будто ничего не произошло.
Барнс оплачивает выпивку и разбитые стаканы, скупо извиняется перед барменом и взваливает Мари на плечо. Он мог бы давно уйти, оставить её в чьих-нибудь объятиях, но «мы своих не бросаем, мы своих не бросаем, принцесса». Потому терпит, гневно сверкая глазами, отбивая всякое желание тянуть руки к вусмерть упившейся девице, которую он и не знает толком, кроме имени и Ибиса, куда она так стремилась с ним попасть.
Прохладный воздух нисколько не отрезвляет, Мари всё так же мешком висит на плече, что-то мурлыкая себе под нос и стараясь ухватить Джи-Джи за задницу.
Вновь хочется курить, а ещё смеяться, да, именно смеяться. Эта ситуация слишком ярко напоминает сороковые, слишком метко бьёт в подреберье яркими воспоминаниями и острыми худыми коленками. Сколько раз Баки Барнс вот так вот таскал Стиви домой после очередной драки, или когда тот умудрялся напиться с одной пинты сидра в пабе добряка Пита, укладывал спать и сидел ночами рядом, смотрел, без возможности насмотреться, коснуться, лечь рядом.
Барнсу не понять откуда тогда в нём, из сороковых, было столько трепетной стыдливости, почему не взял, не прибрал к рукам, раз всегда считал своим. Сейчас бы он не упустил такой возможности, не дал бы выбора ни Стиву, хотя и сам не понимает почему, зачем ему Стив, ни Броку, ведь командир принадлежит винтовке точно так же, как и винтовка командиру.
Уйти, сгрузив Мари в первом же свободном номере, не получается. Она тянет руки, зовёт, почти плачет, уговаривая его остаться, гладит по груди, плечам, обещает незабываемую ночь, только ради одного его присутствия. Стягивает очки с носа Джи-Джи, тянет наверх худи, пробегает длинными пальчиками по пуговицам рубашки.
— Ну же, малыш, не тушуйся, — тянет его за собой в постель и засыпает, стоит только вихрастой голове коснуться подушки, но так и не выпускает добычу из цепких рук, обнимая Джи-Джи поперёк тела.
Барнс долго лежит, прислушиваясь к себе, надеясь уловить хоть какой-то отклик.
— Что, Принцесса, припекло? — Брок наклоняется к скрючившемуся на полу его ванной комнаты Зимнему, касается волос, заставляя вздрогнуть, податься вперёд, ловя неожиданную ласку жадно, голодно.
— Больно, — хрипит Зимний, оплетая командира, льнёт ближе, отирается взбунтовавшейся частью организма.
— Подожди, малыш, ну же… сейчас… — шепчет Брок, стягивая с подопечного тактический костюм, выпутывая из кевларового поддоспешника. — Сейчас тебе станет легче. — Заталкивает в душевую кабинку, влезая следом, жмёт на кнопки.
Кожа Зимнего горит, он воет, почти жалобно скулит, прижимаясь грудью к холодной кафельной плитке, не особо понимая, что с ним происходит.
Но с Мари тело молчит, хотя Барнс помнит, что стоило Броку коснуться его, участливо сжать плечо, потрепать по волосам, и член болезненно тянуло, дёргало желанием. И пусть у Мари такие же худые руки, длинные голенастые ноги, по-цыплячьи тонкая шея и непропорционально большая голова, пусть она знакомо смотрит чуть исподлобья, натянуто улыбается — это всё не делает её похожей на Стива, и Барнс решает сам для себя ещё одну важную вещь — он не по дамочкам.
Выбравшись из Ибиса через окно, Барнс бредёт по ночному Кале. Ему хочется вновь отрастить волосы, надеть привычную неброскую одежду, стать привычным, не думать, не анализировать, не принимать решений и, в то же время, где-то глубоко в душе, он рад и Мари, и всему прочему.
На Пон Лоттен, совсем не далеко от мэрии, Барнс открывает новую дверь.
В квартире тихо, пыльно и одиноко. Барнс разувается, проходит, окидывая цепким взглядом помещение, выискивая новые крупицы изменившейся жизни Брока, самого Брока. На пробу щёлкает выключателем, щурится от искусственного белого света и вновь остаётся в темноте. В сейфе привычный телефон, пачка наличных и ничего больше, ничего личного.
— Зимний, — перед камерой нервно подёргивая уголками губ, сидит Роллинз.
Барнс отбрасывает телефон в сторону, не вслушивается, затыкая уши, сползая на пол. В Кале всё неправильно, всё идёт не так — ощущение и чувства сбоят, воспоминания накладываются одно на другое, перемешиваясь, не давая реагировать адекватно.
Его кроет снова этим неприятным удушливым состоянием, сдавливает гортань рычанием, и, в то же время, откуда-то из глубины поднимается липкий холодный страх вместе с вопросом «почему».
Барнс вновь берёт телефон в ладонь, запуская видео по новой.
— Зимний, — перед камерой, нервно подёргивая уголками губ, сидит Роллинз. — Не представляю, что он тебе тут говорит. Напутствует наверное, просит не шалить, — лицо Джека неуловимо меняется, теряет привычную отрешённость, но в глазах всё тот же холод и безразличие ко всему миру. — Командир на задании и поручил мне позаботиться о его Детке. В квартире ты найдёшь всё необходимое, инструкции в телефоне, деньги в сейфе, одежда и оружие в тайнике номер семь. В шестом карты … да ты сам всё лучше меня знаешь. Удачи, Агент, — Роллинз тяжело вздыхает и смотрит прямо в камеру повторяя то, что сам никогда бы не сказал. — Береги себя, Принцесса.
Основные персонажи:Баки Барнс (Зимний Солдат), Брок Рамлоу
Пэйринг:предположительно Баки Барнс/Брок Рамлоу
Рейтинг:PG-13
Жанры:Повседневность, Hurt/comfort, AU, Пропущенная сцена
Предупреждения:OOC, Нецензурная лексика, UST
Размер: миди - ?
Описание:
У него за спиной рухнувшее небо в Вашингтоне, дыра вместо памяти в голове, чёткие инструкции, ключ подходящий только к определённым дверям и цель - выжить
10 - Лондон
В шесть утра Барнс уже стоит на продуваемой всеми ветрами платформе. Можно было бы, конечно, поспать подольше, всё же поезда в Лондон отходят практически каждый час, и не было особой нужды подрываться на рассвете, нестись через весь город, чтобы успеть на первый же рейс. Но Барнсу не спится, никак не получается улечься на слишком мягкой постели, и он переползает на пол, стягивая за собой пушистый синий плед, сидит, прислонившись спиной к стене, бездумно переключая каналы телевизора.
Смотрит какие-то дурацкие телешоу, музыкальные клипы, надолго зависает на новостях, вглядываясь в знакомо-незнакомое лицо человека с моста, как тот шевелит губами, рассказывая что-то, смотрит прямо в камеру, будто обращаясь именно к нему. Барнс приникает к экрану, но сюжет кончается, и диктор уже рассказывает о пожаре где-то в Манчестере, многочисленных жертвах, но Барнс не может не гладить пальцами экран, слепо обрисовывая лицо того, кого он не знает или не помнит. Не может прекратить к нему тянуться, и это ещё сильнее сбивает. Ведь командир и человек на мосту по разные стороны, а значит, и Барнс не может хотеть оказаться рядом с ними обоими, коснуться, сжать ладонью ладонь, не имеет права.
Голова гудит.
Как только небо сереет новым днём, Барнс аккуратно заправляет постель, заново обходит квартиру, забираясь во все тайники, и уходит, заперев дверь.
Ему не нравится Бирмингем как-то по особенному. Нет какой-то адекватной причины неприятия: те же улицы, ранние прохожие с помятыми, недовольными со сна лицами, серые высотки, лужи под ногами, всё как всегда, но хочется уехать как можно скорее.
Шесть утра. Безлюдная платформа, билет, зажатый в живой ладони, и поезд.
Барнсу впервые не по себе рядом с поездом. Он помнит, что Зимний не любил поезда, его обычно либо накрепко связывали, запихивали в отдельный, чуть ли не бронированный, вагон, накачивали сильными транквилизаторами. Но Агент всё равно умудрялся как-то выбраться, разметать охрану и сигануть с несущегося на полной скорости состава, либо прибывал на место назначения невменяемый, что-то шептал, пялясь в пустоту, тянул руки.
— Квинджет к месту высадки доставить нет возможности, поедете в кузове грузовика, — техник делает пометки в планшете.
— С хуяли, — Брок затягиваеться, отбирая у техника коммуникатор, тыкает в экран, разворачивая примерную карту местности. — Железная дорога через лес и никаких проблем.
— Зимний не ездит на поездах.
— Ебал я его предпочтения, — скалится Брок. — На поездах езжу я и мои ребята, и это не обсуждается.
— Вы не понимаете, лейтенант, — техник кусает губы, косится на спокойно лакающего свой коктейль Зимнего и шепчет. — Ещё ни одна доставка Зимнего Солдата до места по железной дороге не закончилась благополучно. И если вам не жалко собственных людей, пожалейте хоть оборудование. Актива приходится перебирать, после его прыжков в лес.
— Вы просто нихуя в детях не смыслите, — усмехается Брок, и в вагоне поезда всю дорогу Зимний сидит на полу, разложив перед собой детскую раскраску и карандаши.
— Блядь, принцесса, — ржет Брок. — Где ты видел фиолетового жирафа?
Бойцы, поначалу с беспокойством косившиеся на чересчур довольного командира, посмеиваются, перешучиваясь и чуть ли не выстраиваясь в очередь на посмотреть художества главного сверхсекретного оружия Гидры.
— Мне так нравится.
— Как знаешь, принцесса, как знаешь.
Но сейчас все газетные киоски ещё закрыты, и Барнс не может купить себе новую книжку взамен той, что всегда с собой таскал командир вместе с деревянным пеналом, полным разноцветных хорошо заточенных карандашей.
Он замирает перед новеньким вагоном, совсем не таким, как из его снов, видений приходящих откуда-то из далёкого прошлого. Этот шаг почему-то сделать намного сложнее всех прошлых, будто его что-то удерживает на перроне. Сейчас он не бессловесная машина, существующая на одних рефлексах, которую клинило, стоило поезду набрать скорость. Он живой, он понимает, что боится чего-то из темноты, оттуда, где до сих пор прячется пронизывающий до костей холод, боль, отдающаяся во всём теле, оглушающий свист ветра, собственный крик и «Баки, нет!» знакомым голосом.
— Сэр?
Барнс поднимает глаза на хорошенькую проводницу, силится растянуть губы в улыбке, протягивает дрожащей рукой смятый билет.
— Место десять А, — заученно повторяет она. — Приятной поездки.
Барнс кивает, удобнее перехватывая сумку, и делает шаг. Его ведёт, качает, накрывая с головой волной морозного воздуха, изо рта рвётся облачко пара, пальцы живой руки немеют, не смотря на то, что в вагоне тепло и светло, совсем не так, как во снах. Он идёт между сидениями, останавливается напротив своего места.
Командира нет рядом, некому коснуться плеча, зажать его уши ладонями, когда поезд начнёт набирать скорость, и стук колёс станет отчётливо слышен, никто не сядет рядом, заглядывая через плечо, не станет ржать над фиолетовым жирафом, скалиться и курить, затягивая всё обозримое пространство густым сигаретным дымом.
Рука сама собой сжимает в кармане пачку Кэмела.
Барнс зажмуривается, наклоняется вперёд, утыкаясь лбом в колени. Командира нет, сейчас ему придётся справляться самому, сдерживать разволновавшегося Зимнего. Он сейчас не в товарном вагоне, не сидит в кресле, пристёгнутый по рукам и ногам, он… не идёт по крыше мчащегося на всех парах состава, внимательно следя за спиной… не отстреливается, прячась за стеллажами с какими-то ящиками, прикрывая… не подхватывает щит, выставляя его перед собой, стараясь защитить… не висит, цепляясь изо всех сил, слыша оглушающее «Баки, нет!».
Закушенная губа кровит, он тихо стонет, зажимая уши руками.
— Сэр, — на его плечо ложится ладонь, и Барнс с трудом удерживает себя, чтобы не дёрнуть чужую руку на себя, выкручивая запястье в болевом, а лишь поднять голову и кое-как разлепить слезящиеся глаза. — Вам нехорошо?
— Можно воды? — шепчет он спёкшимися губами. — Пожалуйста.
Барнс жадно, захлёбываясь, пьёт прямо из бутылки, игнорируя протянутый стакан, выдыхает, чувствуя, как натянутую до предела пружину в груди потихоньку начинает отпускать напряжение, и он может, наконец, сесть удобнее, завернувшись в предложенный плед, повернуться к окну, всматриваясь в проносящиеся мимо просторы.
Но в голове всё так же воет ветер, дробно пульсом стучат колёса, и он падает в бездну.
Когда поезд приходит в Юстон, Барнс почти спокоен, его тело почти не бьёт нервная дрожь, мысли почти не путаются, и он может почти спокойно улыбнуться поглядывающей на него с лёгким беспокойством проводнице. На кэбе добирается до Сохо.
Стоит оглядеть разношёрстную пёструю публику, и Барнс понимает, почему в этот раз новая квартира практически в центре. В Сохо бесполезно кого-то искать, он сам бродит по забитыл людьми улочкам, останавливается, оглядывается, вчитываясь в сотни разномастных табличек, пытаясь найти Хопкинс-стрит и тот самый дом, чтобы заползти в постель, укрыться с головой пледом и смотреть по кругу новую запись, закрыть глаза, представляя, как командир расхаживает по комнате, заложив руки за спину, косится на него и разъясняет детали плана, снова и снова для особо непонятливых.
— Блядь, Зимний, тебя, что, Таузиг покусал? Ты же умный, давай, подгружай то, что у тебя вместо мозга.
Зимний лишь растягивает губы в каком-то странном подобии улыбки. Бойцы сильнее сжимают в руках приклады винтовок, техник шарахается к стене, а Брок закатывает глаза и трёт переносицу, явно стараясь не засмеяться.
На Беруик-стрит Барнс надолго зависает у витрины художественного магазина, смотрит сквозь стекло на стеллажи с принадлежностями, не зная для чего нужна большая часть, но Стиви бы понравилось. Барнс закрывает глаза.
Стиви рисовал везде: выводил тонкие линии остро заточенным карандашом на чистых листах, показывая потом ему райских нездешних птиц; рисовал углём на белой стене за булочной огромного, готового сорваться в полёт дракона; выводил на песке палочкой карты далёких мифических стран, которые существовали только в его голове. Они часто просиживали на крыше, смотря на заваливающееся за горизонт ярко алое солнце, он рассказывал сказки, а Стиви рисовал, прижавшись своим горячим плечом к его плечу.
Барнс сглатывает.
Он так хотел тогда поцеловать Стиви, коснуться его губ своими, но мог себе позволить только случайные, почти невинные касания, чтобы потом вспоминать их ночью, лежать без сна, смотреть на свои ладони и вспоминать, какая у Стиви гладкая кожа, что пахнет от него календулой и мятным сиропом, он смеётся и жмурится на солнце, отчаянно боится щекотки и обнимает крепко-крепко, будто бы боится отпустить, вот только куда от него может деться его верный Баки.
Барнс отступает на шаг, распахивает глаза слепо смотря перед собой. Всё-таки и правда, он тот самый Баки Барнс из старых полустёртых воспоминаний о мальчике, ярком, как весеннее солнце. Он опускает взгляд на свои ладони. Железная скрыта перчаткой, пальцы живой немеют будто от холода.
— Я Баки Барнс, — произносит он едва слышно, примиряясь с очередным отрезком памяти. Вокруг торопливо снуют куда-то спешащие люди, толкают его в плечи и спину, а он стоит, задрав голову, вглядываясь в низкое серое лондонское небо, и улыбается.
Новая квартира над маленьким китайским ресторанчиком меньше обычного. Хозяин, старый кореец, загадочно улыбается, пытаясь объясниться на ломанном английском, тянет Барнса за руку куда-то в подсобку, совсем не туда, куда тянется путеводная нить.
— Моя не знать. Моя думать что вы умереть, не прийти сюда, — заикаясь тараторит он, сбивается с английского на такой же ломанный китайский, ругается по корейски и снова подобострастно пялится в глаза. — Я давно сдать эта комната. Там жить хороший семья, большой семья, им нельзя на улице.
— Где вещи из комнаты? — только и спрашивает Барнс.
Ему нет дела до стен и кровати. Ему не нужны ни старый плед, ни стол со стульями.
Старый кореец протягивает небольшую коробку с вещами в которых нет того, что именно интересует Барнса: ни телефона, ни каких-либо указаний куда двигаться дальше, ни вещей принадлежащих командиру. Там нет ничего, кроме пресловутого пледа, тщательно отмытой пепельницы, трёх путеводителей пятилетней давности и стопки меню того самого китайского ресторана.
— Это всё? — шепчет он, чувствуя, как срывается голос, как к горлу подкатывает паника.
В Лондоне слишком много мест, где командир мог спрятать следующую подсказку, слишком много народу, кто претендует, как и этот Ги Сомун Ли со своей семьёй, кому важен каждый свободный метр.
Руки дрожат, коробка ходит ходуном, Барнсу кажется, что испуганное сердце бьётся в глотке, норовя выпрыгнуть. Он не знает что делать, куда бежать, двигаться дальше. Ведь не может же эта пропахшая уксусом и мирином старая харчевня стать конечной точкой, местом, откуда он должен начать свою собственную жизнь.
— Всё, господин, это всё. Там ничего не быть больше.
— Телефон?
— Нет телефон. Там не быть телефон, — часто-часто кивает старый Сомун Ли.
Барнс выдыхает, отстраняется от шумно бренчащей за тонкой картонной стеной кухни, от мельтешащих под ногами корейцев, от собственных мыслей, испуганной птицей бьющихся в тесной черепной коробке. Быть не может, что командир не оставил ничего. Барнс обходит Ги Сомун Ли. поднимается по лестнице на второй этаж к когда-то своей комнате, бесцеремонно, под громкий визг какой-то полуодетой женщины распахивает дверь, оглядывается.
Здесь ничто не напоминает о тех местах, куда он приходил до этого. Никаких тёплых спокойных тонов. Все стены убраны ярко красными тканевыми обоями с аляповатым золотистым рисунком. Тяжело пахнет сандалом и ладаном. Вокруг навалены какие-то вещи, но не они интересуют Барнса. Он обходит комнату, приглядывается выискивая тайники. Командир умел прятать так, что, если не знаешь, никогда не отыщешь нычку, а Барнс прекрасно знает своего командира.
Он опускается на корточки, и перочинным ножом аккуратно поддевает одну из настенных деревянных панелей, чуть сдвигает в сторону, нажимая пальцами железной руки на едва различимый на ощупь рычаг. Что-то отчётливо щелкает. Корейское семейство сгрудившееся за его спиной замирает, кажется, даже не дыша, заглядывает через плечо. Снова щелчок и кусок плотно, на вид, пригнаного плинтуса подаётся в сторону, открывая тайник.
Барнс улыбается.
Командир, видимо, не сильно-то и надеялся на честность китайско-корейского дядюшки и всё подгадал как надо, припрятал так, что никому, кроме Зимнего, не сыскать.
Барнс достаёт замотанный в целофан телефон, сразу суёт его в нагрудный карман, свёрток с деньгами и ту самую первую раскраску. Он всегда думал, что командир её выбросил, стоило Зимнему закончить с последней картинкой, заменил на новую, а раскрашенную отправил в утилизатор, чтобы, не дай бог, никто сверху не прознал о такой милой слабости супероружия. Но он сохранил, прятал все эти годы, чтобы вернуть именно сейчас.
Кореец ещё что-то говорит, стараясь перекричать многочисленную родню, суёт в руки какие-то бумажки, но Барнс отмахивается, разворачивается к двери, чтобы уйти, найти наконец тихое место, чтобы сделать, как и мечтал, — забраться с головой под плед и слушать голос командира.
Барнс не уезжает из Сохо, не прячется по окраинам, где все соседи знают друг друга в лицо и приезжих осматривают чуть ли не под окуляром микроскопа, запоминая всё выбивающееся из нормы. А Сохо сам по себе квартал фрик, квартал наркоман, полный неадекватов всех мастей. Он селится в маленьком гест-хаусе на Арчер-стрит в одной из двух одноместных комнат. Запирает дверь и опускает плотные ролеты тканевых тёмных жалюзи. Садится на пол, спиной опираясь на кровать, подключает телефон к розетке, чтобы он поймах хотя бы минимальный заряд и замирает, с предвкушением ребёнка, разворачивающего первый рождественский подарок, вглядывается в засветившийся телефон.
— Зимний, — Брок злится, яростно сверкает глазами, непроизвольно скалится, растягивая тонкие губы, нервно курит. — Это ёбаный пиздец. ЩИТ, мстители, Фьюри, ёбаный Старк, в каждую бочку член свой пытающийся сунуть. К дьяволу бы эту работу, если бы не ты. Вот скажи, как кучка пизданутых на всю голову богатеев, бывших шпионов и прочие субличности могут принести миру хоть что-то хорошее, кроме непрекращающейся головной боли? Вот как мне хорошо работать с тобой. Отдал приказ — ты выполнил, а не полтора часа рассуждаешь о том, что будет, если там всем заплатить или выебать, — Брок трёт лоб, роняя пепел на футболку, не замечая этого. — А Фьюри ёбаный адреналинщик. Как вообще можно выпускать в поле кучку нихуя не стаботавшихся суперов с манией величия у одного больше чем у другого, да они хуями меряются при любом удобном случае. А-а, бесит. Заебало. Один ты моя отрада, принцесса, — Брок смотрит с теплотой. — Погуляй по Лондону. Светиться перед камерами конечно не стоит, но здесь тебя искать вряд ли будут. Проведи время с пользой. Береги себя, принцесса.
Экран гаснет. Барнс ещё долго сидит в темноте. Ему не хочется гулять по шумному, слишком яркому и многолюдному Лондону. Ему нет дела до достопримечательностей, про которые вполне можно прочитать в красочных буклетах для туристов. Он уже всем своим существом дальше, в новой точке, точно так же сидит на полу и слушает новое послание, чтобы тут же подорваться и бежать, влекомый красной путеводной нитью, чувствуя, как в нагрудном кармане огнём горит ключ, открывающий самые нужные двери.
11 - ДуврУтром у Барнса страшно болит голова от неясных видений, отравляющих и так не слишком крепкий трёхчасовой сон. Он выходит из гест-хауса ровно за два часа до официальной выписки, ежится, сильнее запахивая куртку, поднимая воротник. Зимнему никогда не было холодно или жарко, он был тщательно отлаженным механизмом, не дававшим сбоев в заботливых руках командира, но сейчас в Баки Барнсе почти ничего нет от прошлых настроек, направляющие сбиты, и ни один техник не сможет всё вернуть в относительную норму, положенную по регламенту, потому как само оружие обрело волю и стремление вырваться.
Он заходит по дороге к Сент-Панкрас в первый попавшийся книжный магазин, долго бродит между полок с детскими раскрасками, перебирая тоненькие, слишком яркие книжки, листая страницы. Всё не то, глаз не цепляется. Выбирает в итоге одну наугад, вытягивая из большой стопки, не просматривая убирает в сумку, туда же отправляется коробка карандашей.
Лондон ему не интересен. Слишком шумный, многолицый, неоднозначный город. Барнсу не нравится слишком вычурный налёт старины, в то же время чересчур разбавленный непривычной для него свободой. Он знает, что тому Баки из его прошлой жизни, скорее всего, понравилось бы, что Стиви был бы счастлив пройтись по этим мирным улочкам, не исковерканным войной и лишениями, как в сороковых. Но Барнсу здесь неуютно.
Командир велел развлекаться, вот только не сказал как, не выдал чётких указаний, и Барнс теряется. Как бы он ни хотел сразу отправиться на вокзал и уехать в Дувр, но приказ есть приказ, даже если и звучит вежливой просьбой.
Театры и другие представления он отметает сразу, боясь банально не понять происходящего на сцене, да и командир говорил, что развлечение — это что-то приятное и интересное лично ему, но Барнс не знает, что ему интересно. Вот Стиви увлекался рисованием и европейской историей, любил рассказывать прочитанное в церковной библиотеке о каким-либо художественных деятелях прошлых веков, показывать срисовки со знаменитых картин, любил фантазировать и представлять себе дальние уголки мира, где бы хотел побывать. Командиру нравился старый блюз, хорошая выпивка и оружие. Он мог долго рассуждать о современной тенденции упрощать звучание, забывая традиции, перекладывать хорошие качественные вещи на новый манер. А себя Барнс не знает. Он может, конечно, пойти в авиационный музей, потому как тому Баки Барнсу нравились самолёты, он горел небом и всегда мечтал стать именно пилотом, а не снайпером, но судьба такая штука…
— Вот я, может, тоже мечтал стать врачом, — скалится Брок, перезаряжая винтовку и приникая к окуляру снайперского прицела. — Что ржёшь, Джон?
Зимний внимательно рассматривает командира, представляя себе, что он работает сейчас в какой-нибудь больнице в Небраске, а на крыше заброшенной базы рядом с ними лежит, подкручивая верньеры прицела, совершенно другой, незнакомый человек.
— Не представляю тебя, командир, в белом халате и со стетоскопом на шее, — усмехается Роллинз, наскоро штопая прожжённый в нескольких местах маск-халат.
— Не сомневайся во мне, Джек, я детишек хотел лечить.
— От заикания? — вставляет свои пять копеек Лаки и отползает в сторону под гогот остальных, уворачиваясь от командирского пинка.
— Что-то вы расслабились, девочки, — скалится Брок, переворачиваясь на спину, закуривая. — Найти, что ли, вам работы, пока мы отдыхаем? — Он смотрит на Зимнего, улыбаясь одними глазами так, что тому хочется подползти под бок и улечься рядом, почувствовать тяжелую руку на плече. — Сгоняйте-ка вы в деревню и пожрать что сообразите.
— Ночь же скоро, — тянет Таузиг, но всё равно поднимается, упаковываясь заново в только что сброшенную разгрузку.
Барнс выбирает кино, снова наугад, покупает билет на первый попавшийся сеанс и устраивается в удобном кресле на последнем ряду. Запускает живую руку в громадное ведро сырного попкорна, дожидаясь, когда погасят уже свет, и оккупировавшие остальные места дети наконец угомонятся.
В голове что-то щёлкает, напоминая, что такое уже было, но они со Стиви сидели в центре зала, ели солёный попкорн, смотрели кинохронику перед каким-то мультиком, куда Баки, по идее, должен был пригласить какую-нибудь смазливую девчонку, а не таскаться, пусть и с лучшим, но всего лишь другом. Они смеялись над похождениями рисованных героев, переживали. Стив часто подавался вперёд, почти вскакивая с кресла, хватал его за руку, ища поддержки, а Баки горел от этих случайных прикосновений, чувствуя, как сердце бешено заходится в груди. Они выходили в прохладный весенний вечер. Стив смеялся, зябко поводя плечами, и Баки отдавал свою куртку, натягивал её на возмущённо пыхтящего друга и дальше шёл, донельзя довольный собой. Потому что завтра Стиви не проснётся с кашлем, раздирающим лёгкие и можно будет вечером позвать его на танцы, придумав очередную подружку, которая не хочет оставлять сестру в одиночестве и просит привести пару и для неё, но передумавшую в последний момент.
Барнс закрывает глаза, почти утыкаясь лицом в пахнуший сыром попкорн. Воспоминания теперь приходят легче, не вгрызаются в мозг раскалёнными иглами, стараясь влезть поглубже, отзываясь лишь лёгкой головной болью, дискомфортом, будто бы что-то из прошлого старается сдвинуть в нём что-то, поменять под себя, вернуть привычный для того времени ход вещей, не желая уживаться с новым «я».
Он почти не смотрит на экран. Барнса не особо интересуют приключения игрушечного медведя в современном городе, он наблюдает за детьми в креслах вокруг него, за их родителями, впитывает в себя, вбирает чужие эмоции, реакции на происходящее на экране.
Он выходит из зала где-то на середине фильма и, кажется, что-то снова понимает в себе чуть больше, принимает, разбирается — он не любит большие душные кинотеатры, пахнущие химическими ароматизаторами и сладкой карамелью, предпочитая смотреть всё равно что, сидя на диване в доме командира; не любит попкорн и китайскую кухню, но может выпить несколько стаканов карамельного моккачино на кокосовом молоке; и он знает о самолётах намного больше, чем Баки Барнс, хотя и не может сказать, нравятся ли они ему.
На Сент-Панкрас он приходит к обеду, покупает билет до Дувра, выходит на улицу, вдыхая последний раз влажный тяжёлый лондонский воздух. Стиви много рассказывал ему про этот город, мечтая посетить королевский дворец, когда в мире будет хоть чуточку поспокойнее, когда закончится война, когда Баки вернётся к своему Стиви.
Барнс вздрагивает, касается груди там, где должны быть его армейские жетоны. Те которых так любил касаться невзначай Стиви, те что должны были ему вернуть после гибели Джеймса Бьюкенена Барнса весной в Итальянских Альпах. Если бы мог, Барнс взял бы билет именно туда, прошёлся бы по местам боёв, вернулся бы в то место, где падение в пропасть даровало ему неестественно долгую жизнь, или не оно, а что-то ранее. Но Барнс не помнит. Только вой ветра, перекошенное от ужаса лицо человека с моста, губы, глаза, мертвенная бледность кожи, его отчаяние и свою благодарность за то, что они вместе до конца. Человек, так похожий на его Стиви.
По громкой связи объявляют отправление поезда, и Барнс бросает прощальный взгляд на этот город, на спешащих по своим делам людей, на яркие пятна, и тут, и там мигающие разноцветными огнями, призывающие купить новый телефон, квартиру в пригороде. И ему никак не удаётся понять, как-то место, пропитанное настоящей английской чёпорной помпезностью, о котором рассказывал Стиви, сумело так быстро превратиться в ещё один мегаполис без своего лица.
Барнс снова сидит у окна, готовится к новому витку отчаянного страха, захлёстывающего, накрывающего с головой, и ему почему-то начинает казаться, что дело вовсе не в раскраске, которую он никак не может достать непослушными дрожащими руками из сумки, а в незримом присутствии командира на всех заданиях. Брок мог спокойно уйти в другой вагон или вовсе отправиться к машинисту, а Зимний так же продолжал на полу раскрашивать в невероятные цвета зверей и мультяшных персонажей. Командира можно было позвать, вызвать через комуникатор, ткнуться на мгновение лбом в бедро, почувствовать тёплую ладонь в волосах, а сейчас он один в несущемся на полной скорости составе.
— Молодой человек, вы не поможете? — тихий вкрадчивый голос в одно мгновение разбивает ледяное оцепенение Барнса, сковывающее тело морозным панцирем. Он поднимает голову, встречаясь взглядом с жёлтыми насмешливыми глазами, вздрагивает, вжимаясь спиной в спинку сидения.
В проходе, чуть ссутулившись, стоит незнакомая Барнсу женщина, но смотрит чуть насмешливо, будто вся его душа для неё открытая книга, и она может читать его, совершенно не напрягаясь, перелистывая морщинистой рукой страницы его жизни.
— Пусть Люсси посидит с вами.
— Люсси? — переспрашивает Барнс, глупо моргая и пытаясь, наконец, понять что же от него хотят.
— Да, Люсси, — пожилая леди кивает на соседнее, также выкупленное для удобства Барнсом, кресло, занятое сейчас массивной переноской.
— Это Люсси? — он наклоняется, заглядывая сквозь частые прутья решётчатой дверцы и чуть не получает чёрной когтистой лапой по носу, успевая отдёрнуться лишь в последний момент. Из переноски раздаётся глухое гортанное ворчание, будто бы там сидит не домашняя кошка, а, как минимум, карликовый дракон, принятый сослепу собственной хозяйкой за милое домашнее создание.
— Моя Люсси боится ездить в поездах, — женщина просовывает пальцы сквозь решётку, гладит тут же заурчавшее, словно перфоратор, чудовище. — Она обычно путешествует на руках моего супруга Аарона и ведёт себя как настоящая леди. — Она грустно улыбается, и Барнсу не обязательно спрашивать, почему же сегодня они отправляются в путешествие лишь вдвоём, достаточно взглянуть на скорбные складки в уголках участливо улыбающихся губ, на чёрный, почти траурный наряд и на обручальное кольцо, надетое на безымянный палец другой руки. — Вы ведь тоже, молодой человек, впервые едете один, — говорит она и садится напротив.
— Блядь, Зимний и что нам делать с твоим котом? — Брок сплёвывает под ноги, смотрит внимательно и немного растерянно на удобно устроившегося на плече Агента чёрного котёнка, спасённого Зимним в последней заварушке. — Ты что, всех несчастных и обделённых теперь таскать к нам на базу будешь? Только с хуя ли с техниками объясняться мне?
Зимний упрямо поджимает губы и трясёт головой.
— То есть оставлять это плешивое уёбище здесь ты отказываешься, так? — Брок хмурится, смотрит прямо в глаза своего подопечного.
— Да, — хрипло каркает Зимний и снова замолкает.
— Что, блядь, да-то?
Брок трёт шею, косится на донельзя счастливого Зимнего, бурчит что-то сам себе, вызывая улыбку у остальных бойцов. Все, как один, знают, что командир уже сдался, а сейчас сопротивляется лишь для проформы, чтобы жизнь мёдом не казалась, и они, уроды, не думали расслабляться и садиться ему на шею.
— Как только вернёмся на базу, лично отнесу в приют.
Больше о котёнке никто не спрашивает, Зимний хмурится и наглаживает по худющей костлявой спинке урчащее черное нечто с огромными, на пол морды, глазищами. Брок и правда забирает кота, стоит джету только приземлиться на территории базы, и уносит его, чтобы больше ни разу не заговорить об этом.
Все полтора часа Барнс сидит, затащив переноску с Люсси к себе на колени, воркует с ней, рассказывая, какая она хорошая девочка, что не бросает свою хозяйку в такое сложное время, и всё у них образуется, ведь они такие сильные девочки, и хорошо, когда кто-то есть, способный любить тебя только за то что ты есть, несмотря на мерзкий характер и острые когти.
Ему самому хочется верить в свои слова. Хочется быть таким же важным для командира, для Брока, чтобы его ждали… дома.
— Так детишки, пиздюли и пряники розданы, а мне домой пора, — Брок улыбается, застёгивая ремни нагрудной кобуры.
— Может, сходим пропустить по стаканчику? — предлагает Роллинз, выпутываясь из полотенца. — Я угощаю, можем и отморозка взять.
— Э нет, меня дома моя девочка ждёт, — Брок улыбается как-то особенно тепло и Зимнего ведёт от этой улыбки. В груди что-то предательски ёкает, отзываясь тревожным гулом, горько тянет непонятным неприятным новым чувством. — Что ебальники разинули?
Зимний крадётся за командиром. Он знает, что его, скорее всего, уже давно засекли, понимает по чересчур расслабленным движениям, лёгкой пружинящей походке. Командир никогда не бывает таким спокойным, всегда ожидая удара, готовый, если не убить, то точно серьёзно покалечить любого, кто рискнёт его преследовать.
— Хватит шарахаться по кустам, принцесса. Выходи, коль уж здесь, а то хуй за ночь отморозишь, а мне объясняйся перед Пирсом, за каким хреном ты всю ночь в кустах у моего дома просидел, — усмехается Брок, набирая сложный шестнадцатизначный код и прикладывая к сенсорной панели замка ладонь. — Разуться не забудь, не хуй в мой дом грязь тащить, — и гаркнул на всю прихожую: — Я вернулся, малышка!
Где-то в темноте гостинной что-то загрохотало, покатилось по полу, громко звеня, и в коридор, помахивая лысым хвостом, выскочило чёрное нечто. Бочком, вздыбив тощую спину, прошлось до Барнса, обнюхало тяжёлый армейский ботинок, громко чихнуло и бросилось, отчаянно мяукая, на руки к командиру.
— Что встал, как припизднутый? — усмехается Брок, наглаживая затарахтевшее и очень знакомое чудовище. — Знакомься — это Пуля. Пуля — это Зимний, нассышь ему в ботинки — тебя не спасу даже я, поняла?
Чёрное плешивое, худющее чудовище оказалось влюблённой до невозможности в Брока маленькой кошечкой с вредным деспотичным характером и замашками мелкого домашнего тирана. По крайней мере, за то, что Зимний притащился ночью в постель Брока, ботинки она ему всё же обгадила.
Дувр встречает Барнса промозглым порывистым ветром с Ла Манша и мелким снежным крошевом в лицо. Он бредёт от вокзала пешком, высоко подняв воротник куртки и надвинув бейсболку на глаза. Ловить такси не хочется, каких-то два квартала, пусть и погода вызывает лишь глухое раздражение и желание забраться в тёплую постель под бок к командиру. Слишком Зимний привык раньше заканчивать с миссиями и вваливаться в дом Брока, он даже с Пулей худо-бедно подружился, хотя бы не приходилось теперь вещи прятать под замок, кошка лишь, демонстративно вздыбив шерсть, уходила спать в гостиную.
В квартире на Мидуэй снова тот же синий плед, но в низко висящих над мойкой шкафчиках Барнс находит турку и приличный запас французского кофе, который Брок совершенно терпеть не мог, но покупал только ради своего неожиданного ночного гостя, горсть тех самых конфет и сухие сливки. Барнс почти счастлив, почти ощущает прикосновение мозолистой ладони к своей шее под высоким воротом свитера, почти чувствует запах терпкого с древесными нотками одеколона. Он зажмуривается, улыбается сам себе, представляя, как лохматый со сна командир, едва разлепив глаза, курит и варит кофе специально для него, ворча, мол, проще и быстрее было бы заехать в Старбакс по дороге. Но Зимний ни за что и никогда не променяет горький даже с большим количеством сахара кофе от командира ни на какой другой.
— Зимний, — лицо Брока покрыто кровоподтёками, голова перемотана явно несвежим бинтом. Он смотрит устало, явно засыпая, держится на одном упрямстве. — Мир катится в пизду! ЩИТ и Гидра сцепились и делят, ты даже представить не можешь, кого. Не знаю как, но Фьюри умудрился достать самое древнее ископаемое известное Америке — ЩИТ не только нашёл Капитана Америка, но и умудрился его разморозить. Ты должен знать его. Я, конечно, не ебу сколько тебе на самом деле лет, но не знать Кэпа не может никто. И ты не поверишь, СТРАЙК ему отдали под командование — и всё, этот баклан ринулся вершить добро и справедливость, сеять разумное и вечное даже против воли населения нашей многострадальной страны, — Брок касается бинта на виске кончиками пальцев, шипит. — Как я не люблю твердолобых одноклеточных идиотов, у которых мир чёрно-белый. Ладно, ебать я хотел Кэпа и его идиотическую незамутнённость, хотя сам по себе он мужик неплохой, но как бы весь мой план по пизде из-за него не пошёл. Очень уж любит он голову с размаху в огонь совать, не разобравшись толком, наворотить и удивляться, отчего же всё хуем накрылось. А мы разгребай, вытаскивай его сиятельную задницу из дерьма. Ладно Кэп и Фьюри, они оба с припиздью, правда, каждый со своей, но, блять, Пирс возбудился, стоило ему прослышать о Кэпе, себе его хочет. Да его, блядь, только слепой не хочет, — Брок прочищает горло. — Принцесса, я так надеюсь, что всё это дерьмо тебя не заденет. Береги себя и обходи Стива Роджерса, ёбаного Капитана Америка, десятой дорогой. Только тебе не хватало в него вляпаться.
Барнс отбрасывает телефон в сторону. Судорожно оттягивает ворот свитера, стараясь вдохнуть хоть немного воздуха. Стиви Роджерс — мелкий голенастый подросток с невозможно синими глазами, и тот человек на мосту, тот же, что и в несущемся на полной скорости поезде Гидры в итальянских Альпах — складываются в один образ, обламывая углы и неточности, обрастая подробностями. Барнс сползает на пол по стене, шипит, стонет. Стиви, его Стиви видел Баки Барнса таким. Он поднимает к глазам левую руку, стягивает плотную перчатку, рассматривая сложный геометрический рисунок плотно пригнанных пластин. Стиви видел Зимнего и узнал своего Баки, звал его, тянул руки и… Барнс зажмуривается что есть силы, стараясь вспомнить лицо Стива на падающем хеликерриере до мельчайших подробностей, вспомнить всё, что там происходило, последнее что видел и чувствовал.
— Ты знаешь меня.
— Нет, не знаю! — кричит Зимний и бьёт наотмашь, попадая левым кулаком в щит, сбивая Капитана с ног.
— Баки, мы всю жизнь знакомы, — говорит он, не закрываясь, не стараясь хоть как-то защититься, не глядя на рушащийся вокруг мир, и получает в кулаком в лицо, но упрямо встаёт, поднимается на ноги и смотрит только в глаза, чем раздражает Зимнего. — Тебя зовут Джеймс Бьюкенен Барнс…
12 - КалеОн просыпается резко, будто от удара, слепо смотрит в потолок, переводит сбившееся дыхание. Сердце частит, заходится в бешеном ритме, сигнализируя об опасности.
Барнс внимательно прислушивается, стараясь собрать воедино разбегающиеся мысли, тянется рукой к лежащему рядом рюкзаку, притягивает его к себе, обнимает. В квартире тихо, если прислушаться, можно уловить мерное пиликанье будильника в квартире несколькими этажами ниже, лёгкий перезвон посуды и едва различимые разговоры за стеной через лестничный пролёт. Нет ничего, что может угрожать его жизни или спокойствию, но чувство опасности сходит с ума, впрыскивая в кровь изрядную дозу адреналина.
Телефон мигает в руке светящимся экраном, слепит глаза, показывает слишком раннее, даже для Барнса, утро и полное отсутствие сигнала.
— Запомни, отморозок, — вещает командир, удобно устроившись на подоконнике одной из конспиративных квартир, курит в форточку. — Связь есть всегда и везде, кроме разве что России, вот уж чёрная дыра, а не страна. Над ней даже спутники не летают похоже. Так вот, если нет сигнала, — Брок достает из нагрудного кармана навороченный телефон, машет им перед носом Зимнего. — Всё, амбец, тебя обложили по полной. И тут остаётся либо прорываться, пока противник хуи гоняет в ожидании дальнейших распоряжений начальства, либо застрелиться, пусть потом голову ломают чего это ты такой ебанутый. Запомнил?
Барнс поднимается одним слитным движением, стараясь сразу же убраться подальше от хорошо простреливаемых окон. Закрывает глаза, снова прислушиваясь, стараясь уловить странные звуки для четырёх утра, и в очередной раз радуется предусмотрительности командира, присмотревшего временное жилье с плотными роллетами на окнах вместо тонких полупрозрачных занавесок, так любимых матушкой Баки Барнса.
Где-то далеко, за стенами его квартиры учащённо бьются сердца, пальцы нервно дёргают затвор винтовки, выщёлкивая патрон из обоймы. Барнс проносится по квартире, вытряхивая в рюкзак из тайников всё без разбора, натягивает на плечи куртку и останавливается напротив двери, просчитывая дальнейшие шаги. Скорее всего, на лестнице его уже ждут, подземная парковка тоже не вариант и пожарной лестницы в этот раз не предусмотрено.
— Перекрыли все выходы? Прыгай из окна! Пробивай стены! Но не позволяй загнать тебя в угол! Не давай противнику понять, что у тебя нет вариантов! Играй на опережение, блядь, — усмехается Брок в его воспоминаниях, больше похожих на яркое лоскутное одеяло.
И Барнс усмехается, ловит в отражении зеркала висящего в прихожей знакомый взгляд жёлтых глаз, резкий оскал и острые черты лица человека помогающего выжить, справиться, так не похожего на него самого. Он ощущает присутствие Командира сейчас как никогда сильно, чувствует сильную хватку рук на плечах, слышит хриплый смех и, кажется, может почувствовать терпкий запах табачного дыма и дорогого парфюма.
Он надвигает козырёк бейсболки на глаза и выходит из квартиры, будто бы совсем никуда не торопится, не чувствует спиной жадные взгляды из глазков соседних квартир, не видит натыканных по всем углам камер слежения, не ощущает себя зверем, загнанным в клетку. Аккуратно закрывает дверь на замок, вешая ключ на шею, выходит на лестницу и… не вниз, внизу ждут, направив дула винтовок на лестничный пролёт, он бежит вверх на крышу, где только голуби.
В такую рань они не рискуют поднимать вертушки, чтобы не привлекать внимание, некому и незачем занимать открытые, простреливаемые площади крыши, да и куда тут прятаться. Но Барнс направляется именно вверх, потому что «нельзя дать загнать себя в угол!», потому что у него банально нет никакого другого плана, да и то, что есть, больше похоже на бред сумасшедшего.
Он замирает, стоит только шагнуть под высокое открытое небо, ещё тёмное по краю на западе, но высвеченное, выбеленое упрямо торопящейся зарёй. Вдыхает глубоко, наполняясь ещё по-ночному прохладным воздухом, решаясь сделать то, что задумал, и с разбегу прыгает с крыши пятнадцатиэтажного дома.
— Блядская ты Покахонтас, — рычит командир и бьёт прямо в зубы, с размаху, с оттяжкой, не щадя ни себя, ни Зимнего.
— Моя конфигурация позволяет… — заученно отвечает тот, но осекается, под разъярённым взглядом ярко-жёлтых от едва сдерживаемой ярости глаз, трогает кончиками пальцев живой руки разбитые в кровь губы, облизывается.
— Чтобы никогда больше… — устало и как-то потерянно шепчем Брок, притянув его голову к своей груди, зарывается пальцами в отросшие пряди, массирует за ушами. — Слышал, уёбище?
Барнс приземляется на крышу соседнего дома. Падает, перекатываясь, и замирает, распластавшись, переводя дыхание.
— Чётко и ясно, командир, — хрипит он, поднимается, разбегается и снова прыгает, тянется всем собой вперёд, едва успевая зацепиться бионической рукой за бетонный откос, подтягивается, тяжело переваливаясь через парапет, и падает на мелкую щебёнку, сдирая кожу со скулы. Хрипит, надрывно дышит и улыбается, прижимая к груди тёплый, нагретый от его тела металлический ключ, висящий на шее самым важным амулетом свободы.
Барнс ещё некоторое время переводит дыхание, по пластунски передвигаясь, добирается до двери на чердак и прячется в темноте. В этом доме его искать не станут, по крайней мере, до его преследователей не сразу дойдёт, куда именно делся Зимний, вышедший на лестницу своего этажа и пропавший. Он проверил, на пролётах выше его этажа камер не было. Но и здесь не задерживается, раз выследили, нашли по каким-то крупицам, что он, видимо, всё же оставляет за собой, прошлись по этому следу и почти поймали, почти захлопнули ловушку.
Он не может быть уверен, что это не Стив, не Капитан Америка, такой, каким его сделало время, послал своих солдат.
Тогда, в сороковых, Стиви смотрел на своего Баки глазами, полными доверия и отчаянной, непостижимой жажды, которую никак не мог обозвать, именуя всё, что между ними происходило, дружбой. Тогда Капитан смотрел на сержанта с тоской, болью и, нет, не жалостью, а горьким, отравляющим чувством вины, будто это он уложил Баки на операционный стол, он вкалывал какое-то препараты, приговаривая что-то по-немецки. Но Барнс не знает, как сильно изменился его Капитан, что в его голове за эти долгие семьдесят с лишним лет поменялось, и поэтому не спешит встретиться со старым… кем? Кто для Баки Барнса Стивен Грант Роджерс? Кем он был тогда и какое место может занять теперь, когда у Баки Барнса уже есть одна путеводная нить и одно имя из всего многообразия, более созвучное с ним, чем все остальные?
Барнс выходит из дома, не спеша идёт по проспекту в центр Дувра. Он знает, что в порту и на автобусных станциях его уже будут ждать, знает, что паром — это единственно верный способ добраться до Кале, но не может так рисковать, не теперь, когда в голове мысли и воспоминания начинают занимать положенные места, выстраиваясь, будто кадрами из кинофильма
Он кружит по городу, путает следы, пока снова сумерки не опускаются, укрывая его от посторонних взглядов. План в голове складывается постепенно.
Следующим утром Барнс кардинально меняет внешность: коротко стрижётся, сбривает бороду, цепляет на нос очки без диоптрий, становясь сразу похожим на новомодную версию бруклинского себя. Он покупает одежду в молодёжном бутике, оставляя непозволительно много денег за рубашку в горошек, узкие джинсы и худи непонятного оранжевого цвета. Старается улыбаться прохожим, идти копируя походку, жесты, предпочтения. Покупает себе розовый громоздкий полароид, яркий рюкзак и с десяток разнообразных шнурков, вешает на шею рядом с ключом и сливается с толпой, входя на борт последнего парома.
Барнс смеётся над непонятными шуточками таких же ярко одетых, бесшабашных, слишком громких, принявших его слишком быстро, впустивших в свою компанию. Шутит сам, не договаривая фразы, и становится совсем своим. Он Джеймс, Джейми, Джи-Джи, он сажает себе на колени какую-то вертлявую, худую, как и когда-то Стиви, девицу, тискает её под одобрительный хохот остальных, но не забывает оглядываться, следить за слишком серьёзными людьми, прохаживающимися вдоль борта, и понимает — оторвался, переиграл, слился с толпой, став её частью.
Полтора часа он слушает весёлый щебет Мари, держится за её тонкую талию, жарко дышит в плечо, как бы невзначай касаясь губами голой кожи. С той же компанией он сходит в порту, растворяясь в толпе лишь перед самым паспортным контролем, чтобы появиться, как только они окажутся на улице. Мари смеётся, зазывая его в Ибис, уверяя, что в этом гестхаусе самые демократичные цены на двухместные номера, что у неё есть травка, и она хочет от него много-много детей. Барнс слюняво целует её в шею и сажает в такси, оплатив дорогу, но сам не садится. Устал он быть Джеймсом, Джейми, Джи-Джи. Барнсом ему нравится больше.
Он хочет остаться один, оглянуться на пролив Па-де-Кале, почувствовать, что в городе пахнет морем, услышать, как крикливо переговариваются чайки, важно расхаживая по набережной. Понять, что точно справился. Непривычно яркая, броская и, в то же время, «как у всех» одежда, лицо и манеры из прошлого, немного непонятной удачливости и ни одного трупа — командир может им гордится. Да, он и правда может гордиться своей безотказной винтовкой, даже если у неё появилось имя и мнение.
— Джи-Джи, — Мари высовывается из такси, машет ему рукой, привлекая слишком много внимания. — Поехали со мной, будет весело, или возьми меня с собой, — обиженно тянет губы.
Барнс оглядывается на только начавшуюся рассаживаться в такси и по автобусам толпу прибывших на пароме, ловит парочку насмешливых, чересчур заинтересованных взглядов и втискивается в машину, подвинув весело хохочущую Мари.
Они выгружаются у Ибиса и тут же сворачивают в первый попавшийся паб. Мари хохочет, взбираясь на стойку, раскачивает худыми бёдрами, тянет руки в Барнсу.
— Никогда не связывайся всерьёз с дамочками, — жмурит жёлтые глаза командир, вытянувшись на койке, подносит к губам сигарету, почти по блядски улыбается. — Не успеешь опомниться и ты женат, приносишь всю зарплату домой, и, чтобы забухать, отпрашиваешься за месяц. Вот у Роллинза спроси, он тебе ликбез оформир.
Джек хмыкает, выставив вперёд средний палец.
— А с чем мне связываться? — огрызается Лаки, перечитывая очередное СМС от, видимо, уже бывшей подружки, откидывает телефон в сторону.
— Ни с кем. Трахайся!
— С дамочками? — Лаки непривычно серьёзен, смотрит на командира, не отрывая взгляда от губ, от сигареты, острого кадыка на беззащитно открытой шее.
— С кем хочешь, — Брок косится в угол, на сидящего прямо на полу Зимнего. — Хоть с Принцессой, если согласится. Да и какая разница, в кого хуй совать, если оно к обоюдному удовольствию.
— А ты, — Лаки усаживается на бёдра Брока, гладит твёрдый пресс под футболкой. — Командир… — наклоняется вперёд, почти утыкаясь носом в подбородок.
— А я, — Брок затягивается, смотрит остро, можно сказать зло, и выдыхает дым в лицо Лаки. — Я не ебусь на работе! — и спихивает его на пол, ловит взгляд Зимнего, подмигивает и снова вытягивается на койке, будто ничего не произошло.
Барнс оплачивает выпивку и разбитые стаканы, скупо извиняется перед барменом и взваливает Мари на плечо. Он мог бы давно уйти, оставить её в чьих-нибудь объятиях, но «мы своих не бросаем, мы своих не бросаем, принцесса». Потому терпит, гневно сверкая глазами, отбивая всякое желание тянуть руки к вусмерть упившейся девице, которую он и не знает толком, кроме имени и Ибиса, куда она так стремилась с ним попасть.
Прохладный воздух нисколько не отрезвляет, Мари всё так же мешком висит на плече, что-то мурлыкая себе под нос и стараясь ухватить Джи-Джи за задницу.
Вновь хочется курить, а ещё смеяться, да, именно смеяться. Эта ситуация слишком ярко напоминает сороковые, слишком метко бьёт в подреберье яркими воспоминаниями и острыми худыми коленками. Сколько раз Баки Барнс вот так вот таскал Стиви домой после очередной драки, или когда тот умудрялся напиться с одной пинты сидра в пабе добряка Пита, укладывал спать и сидел ночами рядом, смотрел, без возможности насмотреться, коснуться, лечь рядом.
Барнсу не понять откуда тогда в нём, из сороковых, было столько трепетной стыдливости, почему не взял, не прибрал к рукам, раз всегда считал своим. Сейчас бы он не упустил такой возможности, не дал бы выбора ни Стиву, хотя и сам не понимает почему, зачем ему Стив, ни Броку, ведь командир принадлежит винтовке точно так же, как и винтовка командиру.
Уйти, сгрузив Мари в первом же свободном номере, не получается. Она тянет руки, зовёт, почти плачет, уговаривая его остаться, гладит по груди, плечам, обещает незабываемую ночь, только ради одного его присутствия. Стягивает очки с носа Джи-Джи, тянет наверх худи, пробегает длинными пальчиками по пуговицам рубашки.
— Ну же, малыш, не тушуйся, — тянет его за собой в постель и засыпает, стоит только вихрастой голове коснуться подушки, но так и не выпускает добычу из цепких рук, обнимая Джи-Джи поперёк тела.
Барнс долго лежит, прислушиваясь к себе, надеясь уловить хоть какой-то отклик.
— Что, Принцесса, припекло? — Брок наклоняется к скрючившемуся на полу его ванной комнаты Зимнему, касается волос, заставляя вздрогнуть, податься вперёд, ловя неожиданную ласку жадно, голодно.
— Больно, — хрипит Зимний, оплетая командира, льнёт ближе, отирается взбунтовавшейся частью организма.
— Подожди, малыш, ну же… сейчас… — шепчет Брок, стягивая с подопечного тактический костюм, выпутывая из кевларового поддоспешника. — Сейчас тебе станет легче. — Заталкивает в душевую кабинку, влезая следом, жмёт на кнопки.
Кожа Зимнего горит, он воет, почти жалобно скулит, прижимаясь грудью к холодной кафельной плитке, не особо понимая, что с ним происходит.
Но с Мари тело молчит, хотя Барнс помнит, что стоило Броку коснуться его, участливо сжать плечо, потрепать по волосам, и член болезненно тянуло, дёргало желанием. И пусть у Мари такие же худые руки, длинные голенастые ноги, по-цыплячьи тонкая шея и непропорционально большая голова, пусть она знакомо смотрит чуть исподлобья, натянуто улыбается — это всё не делает её похожей на Стива, и Барнс решает сам для себя ещё одну важную вещь — он не по дамочкам.
Выбравшись из Ибиса через окно, Барнс бредёт по ночному Кале. Ему хочется вновь отрастить волосы, надеть привычную неброскую одежду, стать привычным, не думать, не анализировать, не принимать решений и, в то же время, где-то глубоко в душе, он рад и Мари, и всему прочему.
На Пон Лоттен, совсем не далеко от мэрии, Барнс открывает новую дверь.
В квартире тихо, пыльно и одиноко. Барнс разувается, проходит, окидывая цепким взглядом помещение, выискивая новые крупицы изменившейся жизни Брока, самого Брока. На пробу щёлкает выключателем, щурится от искусственного белого света и вновь остаётся в темноте. В сейфе привычный телефон, пачка наличных и ничего больше, ничего личного.
— Зимний, — перед камерой нервно подёргивая уголками губ, сидит Роллинз.
Барнс отбрасывает телефон в сторону, не вслушивается, затыкая уши, сползая на пол. В Кале всё неправильно, всё идёт не так — ощущение и чувства сбоят, воспоминания накладываются одно на другое, перемешиваясь, не давая реагировать адекватно.
Его кроет снова этим неприятным удушливым состоянием, сдавливает гортань рычанием, и, в то же время, откуда-то из глубины поднимается липкий холодный страх вместе с вопросом «почему».
Барнс вновь берёт телефон в ладонь, запуская видео по новой.
— Зимний, — перед камерой, нервно подёргивая уголками губ, сидит Роллинз. — Не представляю, что он тебе тут говорит. Напутствует наверное, просит не шалить, — лицо Джека неуловимо меняется, теряет привычную отрешённость, но в глазах всё тот же холод и безразличие ко всему миру. — Командир на задании и поручил мне позаботиться о его Детке. В квартире ты найдёшь всё необходимое, инструкции в телефоне, деньги в сейфе, одежда и оружие в тайнике номер семь. В шестом карты … да ты сам всё лучше меня знаешь. Удачи, Агент, — Роллинз тяжело вздыхает и смотрит прямо в камеру повторяя то, что сам никогда бы не сказал. — Береги себя, Принцесса.
@темы: марвел, Роджерс, часть, моё, проза, Баки, Стив/Баки, Рамлоу, Брок/Баки, au
-
-
16.02.2018 в 12:39Кусочки памяти встают на место и главный герой уже настолько же Баки, насколько и Зимний.
Прекрасная глава!
-
-
16.02.2018 в 15:20-
-
16.02.2018 в 16:06Так у него своих дофига! Один Таузиг чего стоит )))
-
-
21.02.2018 в 05:48-
-
21.02.2018 в 10:59Ну и котейки - это песня)))
Вот и складывается пазл-память той своей частью, что отвечает за воспоминания Баки, и сводит с абстракцией Зимнего.
Я наглый
дракончитатель и очень хочу ЕЩЁ!-
-
14.03.2018 в 15:00-
-
14.03.2018 в 15:18Дорогой автор, обнять бы вас за мимикрию Зимнего Баки под ... хипстера.