«Ебись оно всё конем!!!»
01.08.2018 в 01:32
Пишет fandom Stan&Barnes 2018:fandom Stan&Barnes 2018. Мини G - PG-13. Пост 2URL записиНазвание: Пусть скелеты пляшут в своих шкафах
Переводчик: fandom Stan&Barnes 2018
Бета: fandom Stan&Barnes 2018
Оригинал: Making the Family Skeletons Dance by zarabithia (разрешение на перевод не требуется)
Ссылка на оригинал: archiveofourown.org/works/606056
Размер: мини, 1836 слов в оригинале
Канон: Политиканы
Пейринг/Персонажи: Ти-Джей Хэммонд/Даглас Хэммонд, Даглас Хэммонд/Энни Огами
Категория: слэш, гет
Жанр: ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Все думают, что Даг — "хороший" брат. Но Дагу виднее.
Примечание/Предупреждения: твинцест, гет, намек на фемслэш, употребление наркотиков
Для голосования: #. fandom Stan&Barnes 2018 - "Пусть скелеты пляшут в своих шкафах"
Даг читает много газет.
Если кто-то спросит, зачем ему это, Даг ответит, что такая у него работа.
Конечно же это правда. Но когда дело касается их семьи, правда всегда немного размыта.
Чтение газет входит в круг его обязанностей. Даг даже вправе с чистым сердцем утверждать, что его работа — знакомиться с мусором, который республиканцы пытаются выдать за «новости».
(Его мать утверждает, что ей важно знать, как думает враг, а все, кто знаком с Дагом Хэммондом, в курсе того, что он с матерью не спорит.)
Но в редкие моменты честности, которые все Бэрриши и Хэммонды умеют успешно прятать, он признается себе: газеты служат ему ежедневным напоминанием о том, что никто не знает о самом постыдном из секретов Дага Хэммонда.
Узнай о нем кто, и все рассуждения правого крыла на тему «ошибок» их родителей, которые «превратили» Ти-Джея в гея, наркомана, гея-наркомана, или что еще они там нарыли в его деле, померкли бы на фоне заголовков с именем Дага.
«Близнец Хэммонд влюблен в своего брата!» Что бы республиканцы ни раскопали о Ти-Джее, это и рядом не стояло с таким позором.
Когда Даг пытается все это осмыслить, то думает, что не всегда его дела были так плохи. В былые времена он и впрямь был тем хорошим братом, каким его считают окружающие.
Он вспоминает, как в детстве они проводили лето на ферме, и говорит себе, что тогда-то с ним все было в порядке.
— Что, наконец заполучил свой первый поцелуй? — дразнит Дага Ти-Джей.
Он сидит на стоге сена и болтает ногами в воздухе, рискуя свалиться. Вообще-то им нельзя забираться на чердак, дедушка Хэммонд сто раз предупреждал.
Даг смотрит вверх на брата и прислоняется к стойлу.
— Стэфи Кейн, — отвечает он с заслуженной, по его мнению, гордостью, ведь Стефи — само совершенство, а значит, и сам Даг крут, раз она решила его поцеловать.
— Стэфи классная. И целуется классно. — Даг не может найти достойного ответа, так что просто продолжает пялиться на Ти-Джея. — Ой, да ладно, Даги! Конечно же она поцеловала старшего брата первым.
— Наплевать. Не так уж и хорошо она целуется.
— Еще как хорошо, — возражает Ти-Джей. Он спускается вниз и, подойдя к Дагу, легко бьет его кулаком в плечо. — Может это тебе нужно больше практики, младший братик.
— Я тебе не младший! Из нас двоих я — взрослый!
Но если бы он на самом деле был взрослым, то отказался бы от предложенной Ти-Джеем практики.
Поправка: он никогда не был нормальным. И уж точно не был «хорошим» братом.
— Это даже не настоящий наркотик.
Одних этих слов Ти-Джея должно было хватить, чтобы заставить Дага остановиться, заставить его дважды подумать и не принимать того неверного решения, к которому он склоняется.
— Ты так говоришь про любой наркотик, Ти-Джей.
— Ага, но сейчас это правда.
Ти-Джей улыбается своей приглашающей улыбкой, она у него всегда такая. Однако впервые за долгое время она кажется здоровой.
Должно быть, потому Даг ему и верит. Должно быть, потому так легко принимает и глотает таблетку. Должно быть, потому с той же легкостью на волне прихода прижимается губами к губам Ти-Джея.
Утро еще очень раннее, слишком ранее для мамы. Он старается не обращать внимания на то, из какой спальни она выходит, потому что тогда придется заметить, из какой спальни выходит отец.
— Доброе утро, — произносит она, получив свою любимую чашку с кофе. — Не думала, что ты проснешься так рано.
Она не добавляет: «Ведь ты должен быть в постели с женщиной, на которой вчера женился», но Даг все равно это слышит.
— Энни хотела отоспаться.
— Свадьбы могут быть утомительными, — признает Элейн, усаживаясь рядом с ним за стол. — Особенно с учетом незваных гостей. Вполне могу понять желание поспать подольше после такого дня.
На стол ложится аккуратно сложенная стопка газет.
Она солнечно улыбается, и в ее улыбке Даг видит одобрение, которого, как думалось, он лишился, но, очевидно, женившись, сумел завоевать снова.
— Спасибо, Даглас.
— Снова будешь говорить, что это ненастоящий наркотик?
Даг не хочет, чтобы его слова звучали так зло, так обиженно. Так, словно он обвиняет Ти-Джея.
Но с Ти-Джеем легко начать делать то, чего не хотелось.
— Брось, Даги. Двадцать один год бывает раз в жизни, а папа и мама где-то далеко по своим важным политическим делам.
Ти-Джей совершенно не обращает внимания на осуждение Дага. Это его свойство — игнорировать чужие недостатки — когда-нибудь доведет его до беды.
— В последний раз, когда мы это делали…
— В последний раз, когда мы это делали, Даги, мы славно повеселились.
Ти-Джей смотрит на него без тени стыда.
— Мы не должны… этого повторять, Ти-Джей.
— Почему нет? — Ти-Джей пожимает плечами и забрасывает в рот таблетку. — Мы — все что у нас есть, Даги.
Со времен Великой Объединяющей Поездки на Рыбалку и Объятий его отношения с отцом должны были улучшиться, по крайней мере, ему нравится думать, что так оно и есть.
Но похоже этих улучшений недостаточно, потому что когда отец присоединяется к ним за завтраком, Даг начинает чувствовать себя пятым колесом в телеге.
Он быстро целует мать в щеку и уходит в амбар.
— Я попросил Энни выйти за меня.
Он еще никому об этом не говорил, Ти-Джей первый. Даг убеждает себя, что дело в том, что они братья — кому еще можно рассказать все, как не своему близнецу?
Он умеет лгать себе куда лучше, чем Ти-Джей.
— Не вижу слез, значит она согласилась.
Даг улыбается. Улыбается так широко, что лицо начинает болеть. Если он сосредоточится на этом, может, удастся проигнорировать незамутненный ужас, наступающий со всех сторон, когда он отвечает:
— Да, согласилась.
— Она знает?
Ти-Джей не уточняет, о чем именно, но ему и не нужно.
— И как, по-твоему, я должен рассказать ей о таком?
Он удивлен, что Ти-Джей уже на ногах в такую рань, наверное, это трезвость так на него влияет. Или кровать в их старой спальне на ферме дедушки Хэммонда стала для него слишком тесной. А может у него просто ломка.
— Эй, помнишь, как вы с дедулей Хэммондом орали на меня, когда я залезал на чердак? — спрашивает Ти-Джей с усмешкой.
Он стоит, прислонившись к конюшне, опустевшей задолго до того, как они начали сюда приезжать.
— Твое дурное влияние и меня заразило, — отвечает Даг и морщится, когда слышит, что именно сказал. — Я не имел ввиду…
— Еще как имел, но это нормально. Я вроде как заслужил.
— Не совсем. — Совсем нет. — Слышал, ты решил остаться дома, вместо того, чтобы побежать к своему дилеру. Я тобой горжусь.
Ти-Джей отмахивается.
— Ты будешь гордиться еще сильнее, если продержусь шесть месяцев, так ведь?
— Да, — признает Даг и думает, делает ли это его плохим братом.
— Мы оба так вляпались, — констатирует Ти-Джей. — Твоя очаровательная жена принимает душ.
Когда Ти-Джей поднимается на чердак, Даг радуется, что дедушка Хэммонд укрепил его пару лет назад. Старые расшатанные доски ни за что не выдержали бы их вес.
— Энни любит утренний душ, — отвечает он.
— Хм. Должно быть. Она определенно никуда не торопится. Нам стоит подождать, чтобы она могла присоединиться?
— Ты ведь знаешь, она не станет. — Потому что Энни, великолепная, идеальная, чудесная Энни, никогда не будет такой ненормальной, как они двое. Она никогда не захочет разделить это с ними.
Если честно, того, что она хотя бы пытается понять, уже более чем достаточно.
— Жаль, — роняет Ти-Джей и тянется к ремню Дага.
Энни можно любить за многое, и за многое можно любить секс с ней. Но больше всего он любит момент, когда по завершении она без сил падает рядом и берет его за руку. Любит смотреть в ее счастливое лицо и знать, что это его заслуга.
— Это было чудесно, — говорит Даг.
— Угу…
Они просто лежат рядом, и Даг только собирается поцеловать Энни, когда та произносит:
— Думаю, мне стоит порадоваться, что ты назвал меня именем брата, а не матери. Будь я хоть немного азартна, ставила бы на второй вариант.
Он внутренне холодеет, в голове не остается ни единой мысли, как можно объяснить такое. Но язык ворочается, пытаясь вытолкнуть какие-то слова.
— Энни…
— Тсс… Не хочу ничего слышать. Не хочу ничего знать. Сверх того, что уже знаю.
Он тяжело сглатывает несколько раз, пока не понимает, что это никак не поможет справится с пересохшим горлом.
— Но я тебе должен. Хотя бы объяснение.
Хоть что-то. Он должен ей хоть что-то, потому что нельзя просто промолчать, если во время секса назвал свою невесту именем брата.
Она прижимает палец к его губам.
— Говорю же, все не так плохо, как я ожидала. Кроме того, мы оба имеем право на свои тайны.
Когда Ти-Джей устраивается рядом, опираясь на локоть, его губы все еще влажные от спермы Дага.
— Есть кое-какие хорошие новости про маму.
— Ты не мог бы подождать, пока я отдышусь после классного минета, прежде чем упоминать нашу мать?
— Извини, но нет. К тому же, тебе это понравится. — В улыбке Ти-Джея ни грамма раскаяния, и, Боже помоги ему, такую улыбку брата Даг любит больше всего. — Я подслушал ее разговор с той журналисткой. Сьюзан Берг?
— И? — Даг закрывает глаза, услышав имя Сьюзан. Какой удачный момент, чтобы вспоминать об еще одном неверном решении.
— Думаю, они трахаются. Или вот-вот начнут. Короче говоря, у них не просто платонические отношения.
Смех зарождается медленно, бурлит внутри, в том самом месте, где обычно прячется, свернувшись клубком, его совесть, когда он трахает своего брата.
Он не открывает глаз, пока смех не стихает.
— Хочешь поделиться с классом? — голос Ти-Джея звучит слегка раздраженно, от того, что он не понимает, в чем тут шутка.
А вот Даг понимает.
— Я с ней спал.
— Ого. — Ти-Джей секунду обдумывает его слова, потом пожимает плечами. — Все-таки лучше так, чем если бы мама вернулась к папе.
— Это уж точно. — Даг трет глаза. — Боже, ну и семейка у нас, Ти-Джей.
— Знаю, Даги. Но ты не променял бы ее ни на какую другую в целом мире.
Ти-Джей ложится, устраиваясь под боком у Дага, лениво обнимает его за талию.
— Да, — отвечает Даг, перебирая его волосы, — ни за что бы не променял.Название: Запах свободы
Автор: fandom Stan&Barnes 2018
Бета: fandom Stan&Barnes 2018
Размер: мини, 1861 слово
Канон: MCU, пост-канон “Первый мститель. Другая война”
Пейринг/Персонажи: Баки Барнс, Стив Роджерс, Брок Рамлоу
Категория: слэш
Жанр: Романтика, Hurt/comfort, AU
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Баки Барнс никогда не любил сладкое и как конфетно-приторно пахли местные дамочки.
Примечание/Предупреждения: омегаверс
Для голосования: #. fandom Stan&Barnes 2018 - "Запах свободы"
Баки Барнс никогда не любил сладкое и как конфетно-приторно пахли местные дамочки, не любил обилие пудры на бледных щеках, пышные юбки, заискивающие взгляды, ожидания и чужие несбывшиеся мечты, воплощения которых ждали от него. В то же время ему нравился запах крепкого табака, который предпочитал курить отец, с лёгким хвойным привкусом его самого, терпкий запах одеколона полковника Майерса, смешанный с кориандром и лаймом, и то, как тонко пах морским бризом Стив, несмотря на болезненную хрупкость, почти прозрачность, на обилие лекарств и почти хирургическую стерильность его комнаты.
Он жил этими запахами, цеплялся за них, хотя умел улыбаться, даже когда нос забивало приторной клубникой очередной подружки и приходилось вести на танцы смущённо хихикающую Молли, Сару, Кэнди Лу, потому что это «правильно, и Барнсы всегда предпочитают дам, сынок»; хоть и нравился всегда другой запах, Баки молчал и улыбался, подставляя локоть очередной Молли, Саре, Кэнди Лу, ведь отцу было бесполезно рассказывать про любовь и омегу, не соответствующего представлению семьи.
— Мужчина-омега не сможет родить, сынок, а высшая цель создания семьи — дети. Дружите, я не запрещаю, но любить ты должен девушек. Должен, понимаешь?
Баки понимал.
Стив вздыхал, провожая Баки на танцы грустным потерянным взглядом, зная характер мистера Барнса, понимая, что всё это лишь для отвода глаз, чтобы пропахнуть карамелью или кленовым сиропом и можно было хоть немного постоять в тёмной подворотне, прижавшись друг к другу, впервые едва касаясь губами губ, смелея с каждой минутой, дышать друг другом, наполняться, обещая несбыточное, и верить этим обещаниям. Чтобы потом разойтись по квартирам и половину ночи, краснея, вспоминать подворотню, прикосновения, поцелуи и собственную смелость.
— Не выиграй без меня войну, — шептал Стив, обмирая, провожая взглядом. И Баки хотелось наплевать на отца, зарёванных сестёр и мать, обнять, прижаться, пометить, сделать до конца своим, чтобы остальные и помыслить не смели запятнать лёгкий чистый аромат морского бриза.
Вдали от дома стало немного попроще, там не ощущалось довлеющего мнения отца, его постоянного пригляда за старшим и единственным сыном. И Баки писал письма только Стиву, позабыв о провожавших его на фронт Молли, Саре, Кэнди Лу, рассказывая обо всём на свете. Ждал с нетерпением ответов, утыкался в исписанные его мелким ровным почерком страницы, втягивая носом едва различимый шлейф моря, не слушая насмешливых замечаний о ревнивой подружке, провонявшей всю казарму, только бы «на красавчика никто не позарился» и молился, лишь бы этого дурака в очередной раз послали на призывном пункте… Ведь омегам не место на войне, тем более, когда их на больничную койку укладывает любым сквозняком. Но он слишком хорошо знал Стива. И, когда письма вдруг перестали приходить, с обречённостью ведомого на расстрел проглядывал ежедневно списки раненых и убитых.
— От судьбы не убежишь, парень, ни ты, ни он, — увещевал полковник, качал головой, поминая недобрым словом всех омег разом и влюблённых в них мальчишек в частности, но не гонял Баки, не запрещал искать и спрашивать, ждать писем, которые, скорее всего, больше некому было слать. — Не место омегам на войне, мальчик мой. Не выдерживают они такого.
— Нет, мой Стив сильный, — качал головой Баки, но обречённо продолжал выискивать в списках имя.
В Аззано пахло огнём, кровью, железом и страхом, настолько сильным и концентрированным отчаянием, что забивало нюх, глушило все инстинкты разом, кроме желания выжить. Даже сильные бывалые альфы забивались в угол камеры и потерянно скулили, едва издали уловив тонкий приторно-сладкий сандал Золы, боясь, что доктор укажет тонким пальцем на одного из них.
— Кто же сегодня составит мне компанию? — неприятно улыбался он, разглядывая из-за стекла очков жмущихся к стенам и скулящих от ужаса и обречённости альф, гадливо улыбался, втягивая носом кисловатый запах страха.
А Барнс не боялся, за себя никогда не получалось, не умел, и, видимо, так и не смог, не успел научиться. Он смотрел упрямо, в глаза, не щурился, не старался опустить голову, провоцировал, и не дрогнул, даже оказавшись на операционном столе с толстой иглой в вене, чувствуя, как обостряются все запахи вокруг, как разгоняется сердце, быстрее необходимого качая кровь.
— Что же вы, сержант Барнс? — елейным голосом интересовался Зола, сверяясь с записями в тонком блокноте, внося коррективы, после каждой новой дозы неизвестной Баки, слегка фосфоресцирующей дряни. — Кричите, мне так нравится, когда мои гости кричат. Сделайте приятное старому омеге, вы же настоящий альфа, такой красивый и сильный, — и вновь вливал в него препарат за препаратом.
Но Баки так и не сломался, не попросил пощады, когда из тела будто бы вынули все кости, раскрошили в муку суставы, не выл, не звал на помощь, а упрямо твердил одно и то же, сводя медиков с ума, чтобы разреветься, уловив тот самый аромат морского бриза, считая, что окончательно свихнулся.
— Баки… — и голубые глаза знакомо-незнакомого Стива, родной и самый желанный аромат в пропахших огнём, кровью, железом, страхом, отчаянием и приторным сандалом лабораториях.
— Стив… Стиви…
Он почти ненавидел Стива в тот момент и любил до безумия — за безрассудство, за смелость и отчаянную слепую веру.
Баки шёл за ним, за своим омегой, не отставая ни на шаг, охранял, прикрывая спину, соглашался на любую авантюру, потому что верил — Стив знает, что делает, а значит, дело выгорит.
И получалось.
Раз за разом Гидра прогибалась под напором упрямого омеги и его личного взвода альф, готовых порвать за Стива пасть любому реликтовому монстру, отступая в центр Европы, зарываясь поглубже в землю. Но Баки никак не мог перестать бояться, что однажды не успеет прикрыть спину лезущего с флагом на амбразуру Стива, не спускал взгляда через оптический прицел.
В поезде пахло смертью, сандалом и Стивом. Последним — так сильно, что и у Баки ноги подгибались, туманилось сознание, и глотка зудела от рвущегося наружу собственнического рыка. Он не видел ничего вокруг, кроме широкой спины своего омеги. Не слышал выстрелов и криков, пробиваясь к Стиву, закрывая его собой, не понял, как в руках оказался щит, лишь почувствовал удар, невесомость полёта, холод, пробирающий до костей, и страх не за себя — ужас потери. Он летел вниз, а поезд уносил его омегу куда-то далеко, разрывая тонкую, едва уловимую связь.
Он кричал, тянул руки, пока боль не поглотила сознание, унося его в безвременье без запахов и ориентиров. Баки плыл в ослепительно белом мареве, слышал окрики на незнакомом языке, не чувствуя собственного тела.
Потом пришли боль, запах огня, железа, страха, отчаяния и сандала, ухмыляющееся лицо Золы, тонкие пальцы на левом плече Баки и свет, бьющий отовсюду, стирающий всё, что оставалось в Баки от Баки, уничтожая в нём всё человеческое, кроме запаха, который помнил не разум, а живое страдающее сердце.
— Сержант Барнс, — улыбался Зола, вскрывая ему грудную клетку, заменяя кровь химическими реактивами.
Но он никак не мог запомнить имя, что произносил приторно пахнущий человек, никак не мог уцепиться за него, вздрагивая, извиваясь под разрядами электрического тока, прошивающего каждую клеточку тела, ваяющего новое послушное Гидре существо.
— Доброе утро, Солдат.
Гидра пахла смазано, не запоминаясь, не запечатлеваясь в подкорке чем-то своим, и Зимний, просыпаясь, никого не узнавал, ни куратора, ни обслуживающих техников, кидался, стараясь вырваться, убраться как можно дальше. Пока однажды не уловил слабый, едва уловимый шлейф от одного из бойцов — пахло табаком с лёгким хвойным привкусом и порохом, правильно пахло, до последнего оттенка верно.
Зимний подался вперёд, чувствуя, как начали удлиняться клыки, а горло заклокотало голодным рыком, чувствуя омегу, своего омегу, но мозг сбоил, напоминая о свежем запахе морского бриза откуда-то из прошлого, нисколько не похожем на этот — слишком резкий, пронзительный.
— Солдат? — недоумение в глазах того, кто должен, обязан ему принадлежать, вызвало лишь глухое раздражение, желание присвоить окончательно.
Со Своим работать легче, Зимний цеплялся за его запах, как за ориентир, не дающий потеряться в сером холодном ничто. Он помнил, ощущал его даже после крио, после бесчисленных обнулений, выискивал взглядом одну-единственную фигуру и сходил с ума, не обнаружив.
— Привет, Ледышка, — кривая улыбка на разбитых в кровь губах, ссаженные костяшки и синяки на твёрдом животе отозвались гортанным рыком, но прикосновения и запах прижавшегося к груди тела успокаивали. — Ну-ну, тише. Все ещё спят, и меня не должно здесь быть, но я же пришёл.
Они засыпали вместе, на узкой койке, вместе выполняли миссии, дышали друг другом, несмотря на правила и предписания. Зимний отказывался работать, если рядом не было его омеги. Он не знал его имени, помня только запах, упрямый прищур желтых глаз и спокойствие, уверенность в своих силах, ощущение себя живым, желание быть лучше, чтобы тот им, как альфой, мог гордиться.
— Зимний, твоя миссия и ты сам — это великий дар человечества…
— Где он?! — рычал в ответ Зимний, не слушая, вырывая с корнем металлические крепления кресла.
— Привести Рамлоу!
И он успокаивался, вновь окунувшись в запах табака с легким хвойным привкусом и пороха, ластился, терся о плечо, чуть ли не урчал.
— Доброе утро, Солдат, — кривился под неприязненными взглядами техников его омега.
— Готов выполнять распоряжения, — заученно отвечал он, не зная, как стереть горечь и тревогу из желтых глаз, как разгладить тревожные складки в уголках губ. А поэтому работал ещё быстрее, чётче, чище. Лишь бы Свой улыбался и гладил за ушами, притягивал голову к плечу, шее, давая надышаться.
— Мы будем с тобой свободны, — шептал Свой, составляя план за планом и отбрасывая их все в сторону, неуверенный в успехе, но готовый рискнуть, если представится случай.
Зимний выучил его имя, распорядок дня, привычки, тщательно скрываемые слабости. Он улыбался Своему первой настоящей улыбкой, тянулся, лез под руку, стараясь наполниться его запахом, тёплым обещанием новой встречи. Иногда, когда никого не было рядом, усаживал к себе на колени и звал по имени, наблюдая, как теплеет колючий взгляд желтых глаз, черты лица смягчаются. Гладил, трепетно прикасаясь, обрисовывал кончиками пальцев живой руки новые росчерки шрамов.
Зимний любил, но не знал, правильно ли понимает значение этого слова. Охранял, зубоскалящего Своего, закрывал собой, таскался следом, выпрашивая ласковое слово, прикосновение.
— Что ты за щенок-то, а? Всё лизаться лезешь. Тоже мне легендарное оружие, — хохотал Свой, совершенно несерьёзно отбиваясь, тиская в ответ, но смотрел грустно, горько, страшно.
Обнуления не стирали эту тягу, не вытравливали из Зимнего воспоминания о Своём, о Броке, лишь сильнее подчёркивали ощущение потери, если его не было рядом, стоило Зимнему открыть глаза.
— Что такое? — сильная ладонь привычно ложилась на загривок, правильно надавливая большим пальцем на позвонки. — Здесь я, Снежинка, видишь, пришёл. Отпусти этого идиота. Ты его сломаешь, а мне выговор сделают, накажут. Его-то совсем не жалко, дебилы долго не живут, а вот мы можем долго ещё не увидеться. Ну же, отпусти его и иди ко мне.
И Зимний отпускал, шёл, выполнял всё о чём просил Свой, только бы он улыбался не только губами, только бы обмирал в объятиях, что-то нашёптывая, как молитву, только бы был рядом.
— Уже скоро. Ещё одна миссия и всё, мы уйдём. Потерпи.
Зимний, привычный не чувствовать запахов, не запоминать, не реагировать на них, кроме запаха своего омеги, завис, сбился, не реагируя на встревоженный голос в наушнике, втягивая носом почти забытые нотки свежего морского бриза.
— Зимний!
— Баки…
— Твою мать, Зимний!
— Баки!
Мешанина запахов, чувств и ощущений сбивала с ног, мешала делать правильные выводы, дернуться хоть в одну сторону. Зимнего снова тёплой волной укрывало ароматом морского бриза, успокаивало, и в то же время терпкий запах табака с оттенком хвои и пороха будоражил, не давал расслабиться и был той самой константой, единственным настоящим.
Баки Барнс никогда не любил сладкое. Зимний и вовсе не ощущал никаких других запахов, но они оба знали чем пахнет их мир, их свобода от этого мира — легким свежим морским бризом, табаком с легким хвойным привкусом и порохом. Оба знали, что Своих тоже двое, совершенно разных и в то же время непредсказуемо похожих своими чувствами к Баки Барнсу и Зимнему Солдату, готовые сплотиться, переступить через разделяющее их, лишь бы запах свободы стал ощутимее, лишь бы Баки Барнс и Зимний Солдат слились воедино, становясь кем-то третьим, Своим альфой этих двоих омег.Название: Доказательства моей смерти
Автор: fandom Stan&Barnes 2018
Бета: fandom Stan&Barnes 2018
Размер: мини, 1295 слов
Канон: MCU, пост-канон “Первый мститель. Другая война”
Пейринг/Персонажи: Баки Барнс, Стив Роджерс, Брок Рамлоу
Категория: преслэш
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Он родился в Бруклине, очень давно. Получил имя, своё собственное, яркое, звучное — Джеймс Бьюкенен Барнс, Джейми.
Для голосования: #. fandom Stan&Barnes 2018 - "Доказательства моей смерти"
Осень в Нью-Йорке выдалась на редкость дождливая. Он часто просиживал на подоконнике, прижав колени к груди, смотрел вниз — на мокрую мостовую, на спешащих по делам людей, спрятавшихся за чёрными зонтами, уткнувшихся в телефоны, планшеты. Он просиживал так часами, смотрел сквозь мутное от дождя стекло и считал проезжающие машины.
— Может, поедешь со мной? — каждый раз спрашивал Стив, но уезжал один, так и не дождавшись ответа, чтобы вечером найти Баки всё ещё сидящим на подоконнике. — Сколько можно, Бак? Ты убиваешь себя. Так же нельзя.
— Я уже мертв…
Он и правда не считал себя живым, не считал, что имеет право таковым называться. Разве может быть жив человек, который столько раз умирал и вообще не знает, кто он такой?
Он родился в Бруклине, очень давно. Получил имя, своё собственное, яркое, звучное — Джеймс Бьюкенен Барнс, Джейми. И, говорят, соответствовал этому имени, был с ним созвучен. Вот только он из «сейчас» не помнит тогдашнего себя, только события, словно ворох выцветших картинок, всплывают в памяти, сбивая.
Первый раз он умер ещё Джейми, в раннем детстве — от пневмонии. Точнее, все ждали, что он умрёт, пригласили священника, даже пустили в тесную комнатку лучшего друга. Они с Джейми всю ночь просидели на постели, глядя через окно на далёкое небо, считали звезды и рассуждали о самолётах. Наутро Стиви слёг с простудой, а Джейми стал Баки.
Баки тоже был ярким, ярче Джейми, громче, активнее, будто старался ухватить всё, чего мог лишиться Джейми и боялся — отберут.
Баки умер на войне. Был ранен первой пулей, насмерть прошившей бойца слева от него, первым разорвавшимся снарядом противника, истекал кровью вместе с солдатами в палатке госпиталя и умер, распятый на холодном хирургическом столе в темной лаборатории, не видя впереди света, навсегда умер, стёрся из памяти, оставив светлеющий со временем шрам, мучаясь рецидивами, но быстро перегорая, вновь становясь Джейми, но другим, Джеймсом.
Тогда изменился и Стиви, но не умер, а, скорее, переродился, как будто в новую фигуру на шахматной доске, когда пешка доходит до конца поля и становится ферзём. Джеймс так не мог, ему, чтобы стать кем-то другим, приходилось умирать понарошку, чтобы хватало дыхания и сил бороться дальше.
Стиви вырос, стал Стивом, Стивеном. Джеймс пробовал им гордиться, пробовал поспевать следом, но всё время опаздывал, не дотягивался до старого-нового Стива, рвался сильнее, из последних сил, стараясь защитить, закрыть собой, как когда-то Баки. Но он не Баки, теперь не Баки.
Джеймс умер не тогда, когда подхватил щит Капитана, не когда едва успел уцепиться за поручень и даже не тогда, когда пальцы ослабели и он полетел в пропасть. Джеймса не стало, когда Стив тянулся, стараясь удержать от падения, и он звал не его, он звал Баки, будто ничего не знал, не понимал.
Джеймс умирал медленно: пока летел в пропасть, пока проваливался в забытьё от боли, пока стонал, прийдя в себя, и снова слыша голос человека из лаборатории, где умер Баки.
Он ещё не знал имени нового себя, когда впервые открыл глаза, не понимал, кем или чем стал, но ловить на себе восхищенные взгляды человека из лаборатории было приятно. Тот и дал новому ему имя. Много имён: Агент, Актив, Зимний Солдат.
Окружающие боялись его, уважали и придумывали новые имена, которые Зимний не понимал и не мог принять — слишком недобрыми, а порой и насмешливыми они были. Зимний не понимал, но чувствовал и убивал имена.
Зимним он был долго, очень долго. Иногда в нем просыпался кто-то очень далекий, с пронзительно-голубым встревоженным взглядом, он звал его, но другого его, он звал Баки, умолял вернуться. В такие дни Зимний не мог работать, зависал в проеме двери и долго смотрел в коридор, ждал, что появится тот, с голубыми глазами, замирал напротив зеркала, узнавая в себе Баки и Джеймса разом. Голова болела, он не понимал, пытался спрашивать и не понимал ещё сильнее, почему все так боялись Джеймса, почему его били, когда он говорил про Джеймса, почему усаживали в кресло и старались стереть из головы, когда Джеймс не там, когда он смотрит из зеркала. Ведь Зимний не виноват, что Джеймс живёт в зеркале. Или виноват?
Но были имена, которые нравились Зимнему вместе с теми, кто его этими именами называл.
— Эй, сладенький, наконец разморозился, — ухмыльнулся Рамлоу, наклоняясь слишком близко, обжигая губы Зимнего горячим дыханием.
— Сладенький, — медленно по слогам повторил Зимним, коснулся пальцами живой руки губ.
—Да, конфетка, это я про тебя.
— Конфетка? Сладенький…
— Вы его что, роняли, пока из крио-камеры доставали? — рыкнул Рамлоу, нависая над вжавшимися в стену техниками.
Зимнему нравились имена, которые давал последний командир. Зимнему нравился сам Рамлоу — за то, что не боялся, скалился в ответ на угрозу и стрелял в упор. Командира боялись точно так же, как боялись и Зимнего.
— Зимняя детка изволит сегодня работать? — обманчиво-ласково улыбался.
— Земля вызывает Сосульку! — стучал пальцем в лоб Зимнего.
— Сладенький, а не охуел ли ты? — рявкал, когда Зимний зажимал его в углу, утыкаясь носом в плечо, не давая двинуться.
— Я не могу с тебя, Конфетка, — смеялся, прикладывая палец к виску и нажимая на невидимый спусковой крючок.
Рамлоу нравился Зимнему намного больше непонятного с голубыми глазами, который звал его во снах, неправильно звал. Зимний жаловался командиру на Джеймса из зеркала, зная, что тот умнее техников, не станет сажать в кресло и выжигать из головы того, кого там нет, а внимательно заглянет в глаза.
— Ты слышишь меня, Зимний? — спросит строго. И вновь знакомо оскалится, получив в ответ: «Чётко и ясно, командир!»
Зимний умирал мучительно, вскрывая старые шрамы, бугрящиеся рубцы на памяти, выпуская порченую кровь.
Он слышал, как звали его и в тоже время совсем кого-то другого, он видел человека из снов, ловил шокированный взгляд голубых глаз и жался к командиру, сипло повторяя:
— Я знал его…
Зимний умирал, нанося удар за ударом, крича о миссии, о долге, о том, что он «не Баки», когда пытался выловить из реки тяжёлое тело, вытащить его на берег. А умер, услышав на другом конце шипение и помехи вместо привычного «Отбой, Конфетка, двигай к точке сбора».
Он сам не мог придумать себе имени, отзывался на те, что давали ему другие, не принимая и не запоминая. Он пошёл со Стивом, потому что помнил и даже как-то странно любил его. Хотя не совсем понимал значение этого слова. Да и Стив хотел, чтобы он с ним пошёл.
Стив звал его Баки, обнимал, тормошил, с беспокойством заглядывал в глаза, возвращался вечерами домой только для того, чтобы сидеть в тишине гостиной друг напротив друга и делать вид, что обоих это устраивает.
Он и рад был бы, если бы Стив ушёл, а не пытался вытащить то, чего уже давно не было ни в голове, ни в сердце его когда-то лучшего друга.
Он не знал, кем себя считать, но больше всего ему подходил именно Джеймс, и он стал Джеймсом, натянул это имя как маску, прикрыв растерянность и усталое безразличие. Улыбался, иногда шутил в ответ, учился варить кофе и печь блины по выходным, выходил в город, но дождливыми днями Джеймс разваливался на части, оставляя его голым, без имени. И он сидел на подоконнике, считал машины и чего-то ждал.
Он думал, что Стив сдастся, оставит его наконец в покое, но ошибся. Стиви был упрямым малым всегда и нисколько не изменился со временем, лишь отрастил себе кулаки и зубы, но остался таким же беспомощно трогательным, когда дело касалось его Баки.
— Баки, — тяжело вздохнул Стив, усаживаясь напротив.
— Я не Баки, — в тысячный раз глухо ответил Джеймс, глядя поверх плеча Стива на чёрные зонты безликих прохожих, выискивая взглядом кого-то.
— Так нельзя…
Он не слушал, замерев и не веря своим глазам. Ничего не слышал, кроме гулко бьющегося в голове пульса. Не видел, кроме фигуры, застывшей внизу и смотрящей ему прямо в глаза, поднявшей правую руку к виску и нажавшей на невидимый спусковой крючок.
— Ты убиваешь себя! — прорвался сквозь вязкое ничто голос Стива.
— Я уже мертв! — впервые рассмеялся выживший Зимний, притянул к себе удивленного Стива, целуя в губы, обнимая. Подскочил, впрыгивая в стивовы берцы, хватая первую попавшуюся куртку, чтобы вылететь на улицу, удариться в грудь всё ещё стоящего на обочине человека, ткнуться носом ему в ключицы, услышав хриплое: «Сладенький, а не охуел ли ты?»
И начать наконец жить.Название: Правильный подарок
Автор: fandom Stan&Barnes 2018
Бета: fandom Stan&Barnes 2018
Размер: мини, 1631 слово
Канон: MCU
Пейринг/Персонажи: Баки Барнс/Стив Роджерс, Брок Рамлоу
Категория: слэш
Жанр: флафф, драма, Hurt/comfort
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Барнс не любит Рождество, не разворачивает подарки, но часами просиживает под ёлкой, будто бы ждёт что-то особенное.
Для голосования: #. fandom Stan&Barnes 2018 - "Правильный подарок"
Барнс понуро сидел около богато украшенной сияющей разноцветными огоньками ёлки уже, наверное, третий час, разглядывая яркие, шуршащие оберточной бумагой свёртки под ней, переворачивая их, легонько встряхивая, прислушиваясь, надеясь, что среди десятка подписанных коробочек будет одна-единственная специально для него, от самого правильного человека, правильно подписанная — не «для Баки», — правильно упакованная, чтобы даже он не мог распознать, что же там припрятано. Хотя он всегда знал, что там — и это тоже правильно, правильный человек никогда не подводил. Нет, он не был предсказуемым или скучным, как многие новые друзья Стива, просиживающие часами на их кухне, сверлящие подозрительными взглядами — хотя и он бы подозревал бывшего приспешника Гидры.
Но нужного, правильного подарка опять не было. Уже четвёртый год после Бухареста, после… Лагоса, Барнс просиживал часами в рождественское утро под ёлкой, просматривал нераспакованные подарки, все как один ему, «Баки», искал и не находил самый важный, тут же теряя интерес ко всему остальному. Он, наверное, очень расстраивал Стива. Да, какое «наверное», точно расстраивал. Потому как у того на лбу снова появлялась тревожная складка, губы сжимались в линию, и он ластился, обнимал Барнса, как «в старые добрые времена», заглядывал в глаза с немым вопросом и не решался спросить вслух, видимо, боясь услышать ответ.
— Снова не откроешь?
— Прости, — мотнул головой Барнс, занавешиваясь волосами.
Четвёртое Рождество подряд Стив упрямо ставил ёлку в гостиной — хотя Барнсу было определённым образом все равно, не любил он больше Рождество, — наряжал какими-то старыми раритетными игрушками, ярко мигающей гирляндой, обматывал паутиной мишуры и дарил подарки, складывал, как в детстве, под ёлкой: от себя, Мстителей, немногочисленных техников, которые работали в ЩИТе с Барнсом и почему-то считали себя обязанными что-то подарить немногословному суперу с металлической рукой и хмурой физиономией. А Барнс так и не открыл ни один, не смог, не сумел себя пересилить. Потому что так ещё на крохотную вероятность можно было поверить, что проглядел, и он там, завалился где-то под ёлкой — самый правильный и долгожданный подарок.
Барнс и сам не знал, почему был важен именно он.
— Расскажешь?
Стив сел рядом, притянул к себе за плечи, обнимая.
С ним тоже было правильно, по-другому, но правильно. Он был тёплым, знакомо пах, он был Стивом из далекого прошлого, которое всплывало в памяти яркими картинками, рассказывающими о чём-то невероятно важном. Барнс любил его, как только мог любить киборг, недочеловек с наполовину искореженной психикой, без таких необходимых воспоминаний, без чувств, без внятных, понятных ему эмоций, любил всем своим существом, звериным инстинктом собственника, готового растерзать дерзнувшего даже пройтись рядом. Не понимал, что такое любовь, но любил. И поэтому не хотел скрывать ничего, но и заговорить о таком, настолько впервые неправильно личном, никак не получалось. Казалось, язык распухал во рту, не давая выговорить и слова, ворочался, задевая зубы, не позволяя даже вдохнуть полной грудью.
— Это было ещё в Гидре, восемнадцать лет назад, — начал он, почувствовал плечом, как вздрогнул и напрягся Стив, как тяжело выдохнул через плотно сжатые зубы, но не выпустил из объятий, не позволил обернуться, держа крепко.
Это было ещё в Гидре, восемнадцать лет назад, перед самым сочельником, когда на главной базе у непривычного к суете вокруг и к слишком яркому свету Зимнего Солдата зверски болела голова, и он совершенно не знал, куда приткнуться. Он, конечно, знал что такое Рождество, но совершенно не понимал его целесообразности: зачем устраивать такое светопреставление, чему можно так активно радоваться и вообще, почему все друг другу дарят подарки?
— Командир.
Зимний со стоном ткнулся горячим лбом между лопаток Рамлоу, блаженно выдохнул. В тренировочном зале СТРАЙКа всегда было сумрачно и тихо. Не мигали слепящие огоньки, не грохотала включённая на полную громкость — и это в секретной организации, которой по официальным данным и нет больше! — музыка, не сновали ряженые, стремящиеся под шумок потискать на удачу в будущем году легендарное оружие Гидры, которое, между прочим, совершенно не понимало, что от него-то хотят.
— О, я вижу и до тебя докатился праздник, — хмыкнул Рамлоу, развернувшись и окинув Зимнего внимательным взглядом, подцепил ногтем белую клейкую снежинку и отодрал с металлической руки подопечного. — Ты чего вылез из своего логова, отморозок?
— Шумно и ярко, — ответил он, утыкаясь лбом уже в перетянутую ремнями перевязи грудь командира.
— Эти уроды и к тебе ёлку, что ли, поставили? — и дождавшись неуверенного кивка, Рамлоу хмыкнул. — Вот идиоты бессмертные. Ладно, пойдём, отсидишься у меня в кабинете, туда только Пирс без стука сунуться может, а он на банкете, сечёшь?
Зимний был рад, даже счастлив.
В кабинете командира всегда странно и в то же время правильно пахло табаком, какой-то терпкой туалетной водой и… этот запах Зимний, сколько ни старался, никак не мог идентифицировать, а потому привык считать, что так пах сам командир. Зимнему нравилось просиживать вечерами не в своей скудно обставленной, больше похожей на камеру комнате на минус третьем этаже базы, когда выдавались свободные от заданий и крио дни, а именно здесь, на удобном, видавшим лучшие времена диване: наблюдать, как командир ругается вполголоса, по сотому разу переписывая отчёты так, чтобы у всего отряда они сходились по последнего знака препинания, пьёт кофе, курит одну за одной, выпуская в низкий потолок тугие дымные кольца.
Никто из предыдущих кураторов не обращался с Зимним так по-настоящему, будто бы он был одним из своих, таким же бойцом, как и отряд поддержки, живым, мыслящим и, что главное, чувствующим.
— Кофе не предложу, тебе нельзя.
Рамлоу всегда говорил эту фразу и горестно вздыхал, будто бы в кофе был тот самый смысл жизни, заставляющий его самого топтать землю, и командир отчаянно сожалел, что не может поделиться вековой мудростью и чудом со своим подчиненным.
Он и в этот день «не предложил кофе», но, против обыкновения, не уткнулся сразу носом в бумаги, а, закурив, сел напротив, разглядывая Зимнего тем самым прямым взглядом снайпера, под которым и правильно, и неуютно одновременно.
— А, может, тебе бы и стоило со всеми побыть, отпраздновать, так сказать… Или не стоило бы? — Рамлоу склонил голову к правому плечу, перекатив сигарету из одного уголка губ в другой, слишком пристально следя за реакцией подопечного.
— Нет! — взвился Зимний и тут же прикусил внутреннюю сторону щеки, поняв, что выдал себя, раскрылся слишком сильно перед человеком, которого знал едва ли полгода, четыре месяца из которых провёл в криосне.
— Интересно, а ты, оказывается, живой, — хмыкнул Рамлоу, предупреждающе сжав ладонью рукоять шоковой дубинки, будто перед ним сидел плохо обученный тигр, которого по недомыслию все почему-то принимали за игрушечного котёнка.
— Живой. Доложишь? — Зимний не узнавал свой голос, не узнавал самого себя.
В груди всё сковало незнакомым холодом. Не таким, как при заморозке, а живым, ломким, отчаянным. Зимнему было странно бояться, странно, что причиной был человек в несколько десятков раз слабее его, и то, что Зимний не сможет причинить ему вред — не хочет и вряд ли сумеет захотеть.
— А должен?
— Должен, — с сожалением ответил Зимний опустив голову, уже мысленно готовясь усесться в холодное кресло и принять капу из рук своего командира.
— Тогда держи, раз живой.
Зимний неверяще поднял взгляд. Неужто в голосе командира прозвучала мягкая тёплая насмешка, или это только почудилось готовому сдаться сознанию. Рамлоу и правда улыбался, протягивая что-то маленькое, завернутое в серебристую оберточную бумагу и надписью сверху: «Отморозку от папы» — и скалящийся Весёлый Роджер, нарисованный простой чёрной ручкой.
— И что там было?
Стив аккуратно погладил по левому плечу, коснулся губами стыка живой плоти и металла, пуская по телу волну сладкой дрожи.
— Подарок, — ответил Барнс, потянувшись к губам Стива.
И таких подарков было ровно четырнадцать. Всегда в одинаковых, совсем небольших коробочках, плотно обёрнутых серебристой бумагой. И даже когда Зимнего слишком долго не размораживали, он всегда знал, что в их секретном месте найдёт подарок за пропущенные в криосне пару лет.
— И ты ждёшь?
Барнс знал, что Стиву неправильно и непонятно, чувствовал его боль, как свою собственную, понимал, что командира нет, и не злился на Стива, не мог злиться, как никогда не злился на командира.
— Жду…
Он понимал, но продолжал ждать и будет продолжать, наверное, ещё очень долго, несмотря на тоску в глазах того, кого он действительно любит. Барнс ничего не мог с собой поделать, это было сильнее его, как быть человеком оказалось сильнее вбитых Гидрой в Зимнего установок. Потому он и не сказал Стиву, что было в том подарке и где хранил все четырнадцать, потому что это знал только командир.
Ёлку убрали через неделю. Стив самолично припрятал в кладовку вновь не развёрнутые подарки, больше не поднимая эту тему. Хотя Барнс прекрасно знал — в следующем году будет новая яркая остро пахнущая хвоей ёлка, будет гора подарков и тревожное ожидание в глазах Стива, надежда, что хоть сейчас, сегодня…
В дверь позвонили ровно в тот момент, когда последняя коробка с гирляндами отправилась в кладовую.
— Джеймс Барнс? — посыльный окинул изучающим взглядом застывшего в дверях Стива. Тот покачал головой и посторонился. — Распишитесь, — хмуро буркнул посыльный, ткнув в Барнса планшеткой с документами и протянул, — обмерев на мгновение, Барнс всем своим существом подался вперёд, выхватывая то, что так долго ждал — небольшую коробочку, плотно перетянутую серебристой упаковочной бумагой.
«Отморозку от папы».
И Весёлый Роджер, нарисованный обыкновенной чёрной ручкой, немного косоватый, видимо, у командира не совсем ладится с мелкой моторикой, но это был самый правильный подарок, самый личный и настоящий.
Барнс, прижав коробочку к груди, ломанулся в комнату, краем сознания отмечая, что Стив расплатился с курьером и уже встал у Барнса за спиной, внимательно наблюдая, как он подцепил ножом кусок ламината в углу, открывая схрон и доставая оттуда простую металлическую коробку из-под печенья, старую, потертую, с едва различимой картинкой на крышке. Как Барнс аккуратно, дрожащими от волнения руками разворачивает подарок, доставая простой магнитик с какими-то котятами и нацарапанной на обратной стороне надписью: «Папа гордится тобой».
Чуть позже, когда в груди перестанет предательски колоть, когда высохнут совершенно неожиданные слёзы, Барнс обязательно откроет железную коробку из-под печенья, покажет все магнитики — личные, именные, подписанные специально для него, — и расскажет, как и когда они были подарены. Они вместе развернут все подарки, что скопились за четыре года в кладовой. Он поцелует Стива за каждый, даже не им подаренный. Но это потом, а сейчас Барнс сидел, глупо улыбаясь, чувствуя, как в груди разливается тёплым ласковым теплом осознание — командир жив и помнит. Барнс сидел на полу, прижимая к груди бестолковых котят, собирая наконец-то себя из осколков прошлого и настоящего, становясь полностью целым.
Сейчас он любил Стива как никогда в жизни.
