«Ебись оно всё конем!!!»
Ключ от двадцати дверей
13 - Реймс
Что-то не даёт Барнсу спать, он ворочается, поднимается ещё до рассвета, вновь проходится по квартире, не находя ничего. Всё-таки Джек не командир, точно следует выданным инструкциям, не отступая ни на шаг, не добавляя что-нибудь от себя, чтобы, не дай бог, не заподозрили в фаворитизме. А Броку всегда было плевать, кто и что о нём думал. Если он считал, что так будет верно и честно, то даже холодное дуло у виска не могло переубедить этого упрямца.
Барнс замирает у окна, смотрит на пустую в столь ранний час улицу и не может понять, как Брок с таким ослиным упрямством дожил до пятидесяти.
— Фортуна любит глупцов и сумасшедших, Принцесса, — одними глазами улыбается Брок, щурится от сигаретного дыма.
И Зимний додумывает остальное сам, садится у ног командира, опираясь спиной о его колени, преданно ждёт мимолётного прикосновения ладони к затылку.
Как не поймал пулю, не был списан, не разменял свою жизнь из-за своей же правды. Барнс улыбается, касается холодного стекла.
читать дальшеНадо уходить, добывать машину и ехать на следующую точку, чтобы и там искать очередную крупицу, хлебную крошку, каждый раз надеяться, что именно эта дверь станет последней, именно за ней ждёт командир и, стоит ключу повернуться в замочной скважине… Барнс трясет головой. Нельзя об этом думать, нельзя представлять себе, что будет после, слишком страшно ошибиться, вновь обнаружить пустоту безликой квартиры и чужой голос в видеозаписи, сделанной только для него.
Дверь с тихим щелчком захлопывается за спиной, отрезая Барнса от вчерашнего себя, выпуская его в новый день, на очередной отрезок дороги.
Сонный Кале ещё и не думает открывать глаза.
На улицах нет никого, даже вчерашние хмельные бродяги уже разбрелись по домам, оставляя пустой город просоленному ветру с Ла Манша, ночной тишине, тихо шуршащим шагами Барнса.
Тонкое яркое худи, тесные узкие джинсы никак не вяжутся с тем, что сейчас на сердце, никак не гармонируют с тоской, с тянущим беспокойством за командира, с желанием его снова увидеть хотя бы на записи, коснуться маленького экрана кончиками пальцев и вспомнить, какой же на самом деле была его кожа.
Машину Барнс выбирает под стать шмоткам, уже не боится, что его выследят, как в Дувре, найдут, заставят сново куда-то бежать. Он и так уже сколько находится в дороге? Сколько прошёл городов? Оставил за спиной квартир? Барнсу хочется просто добраться до Реймса.
Ярко-красный “жук” тихо урчит двигателем. Маленький, неудобный, с низким горбатым потолком, он кажется Барнсу сейчас именно той машиной, что и ждут от Джейми, Джи-Джи или кем он там назывался вчера?
— Надо играть свои роли до конца, детка, — усмехается Брок, смотрит в открытое окно, слишком долго держит в пальцах тлеющую сигарету и молчит. — До конца, чтобы тебе верили, а иначе смерть, понимаешь?
Не понимает.
Пока для Барнса слишком сложно, слишком непонятно и больно думать, что и вот этот вот его побег тоже роль, разыгранная Броком для кого-то совершенно другого, а Барнс… что Барнс? Сопутствующий ущерб? Второстепенный персонаж? Вот только собственные чувства говорят об обратном, ощущение руки в волосах, горячего дыхания около уха…
Тело снова скручивает знакомой судорогой.
Барнс бьёт по тормозам, тяжело дышит, роняя голову на скрещенные на руле руки.
Почему опять? Сейчас? Из-за чего?
Командира нет рядом, да и Стиви, его Стиви слишком далеко, блуждает во времени и памяти, иногда прорываясь яркими вспышками воспоминаний. Но сейчас Барнс один в этой крохотной машине, не из-за чего мучаться, некого… хотеть, но вот только телу всё равно. Оно помнит, оно хочет, оно жаждет, желает снова ощутить то самое, что не давало сойти с ума Баки Барнсу, что делало хотя бы немного живым Зимнего Солдата. Вот только Барнс не Баки, не Зимний и у него есть только это — смутные воспоминания и жажда очнувшегося ото сна тела, его стремление быть хоть с кем-то.
Боль.
Мимо мчатся машины. Кто-то гудит клаксоном, кто-то проезжает мимо, а Барнс просто сидит, откинувшись на сиденье, смотрит в низкий потолок и пытается хотя бы дышать спокойнее, раз не удаётся унять всё остальное. Но тело не желает сдаваться разуму, оно впервые получило некое подобие власти и пользуется этим на полную, впрыскивая в кровь тот самый яд, из-за которого Парис не смог уплыть и оставить Елену в Трое. Из-за которого… да наплевать Барнсу сейчас на всех тех людей, которых он помнит, сам не зная почему в то самое время, когда и себя-то толком вспомнить не получается. Его лёгкие горят, сердце частит в груди, рвётся сквозь клетку из рёбер, тело бунтует, требует, но чего? Прикосновений? Ласки?
Барнс помнит те моменты, когда супрессанты не срабатывали, когда Зимнего крыло почти неконтролируемым желанием, и как командир всегда оказывался рядом, но не для того, чтобы причинить боль, напомнить своей винтовке о том, что она всего лишь вещь в его руках, а наоборот, успокоить. Сделать очень хорошо.
Худи летит на заднее сидение. Барнс смотрит на себя в зеркало заднего вида и не узнаёт.
Откуда этот лихорадочный блеск в глазах? Почему щеки горят румянцем, а губы словно болят в ожидании чего-то? Что со всем этим делать должен он? Он не Стиви, которого хотелось себе точно так же. Он не командир, трогающий в самых нужных местах, так, как это необходимо, имеющий на это полное право. Барнс просто не знает, давно забыл, как пользоваться собственным телом не по назначению. Но он отлично помнит, как это делал командир.
— Ну же, принцесса, давай, дыши, — горячее дыхание касается тонкой кожи около уха.
Зимнему хочется сбросить с себя руки командира, стать нормальным, цельным, правильно функционирующим и одновременно с этим прижаться сильнее, ощутить запретный жар его тела, окончательно сломаться.
— Давай, принцесса, открой ротик.
Барнс касается пальцами живой руки собственных губ, трогает подушечки языком и едва успевает понять, что произошло, когда тишину салона разрывает непривычный глухой звук, пульсирует в барабанных перепонках, напрочь сбивая, сильнее распаляя и так непослушное тело.
— Командир, — шепчет Барнс, ведёт влажными пальцами вниз по шее к вороту дурацкой рубашки, путается в мелких пуговках, последним усилием воли заставляя себя не торопиться, не рвать непослушную ткань.
Хочется большего, чем собственные рука, касающаяся вздымающейся груди, чем свои пальцы, сначала аккуратно трогающие соски, а потом сдавливающие острые твёрдые горошинки почти до боли, только потому, что так тело чувствует острее, сильнее гнётся на неудобном сидении, вскидывая бёдра всё выше и выше. Не своего прикосновения к ширинке чертовски болезненно-узких джинсов.
— Господи.
И снова стон, слишком громкий для Баки, непозволительный для Зимнего, но такой необходимый Барнсу, просто потому, что он хочет стонать. потому что можно. Наконец можно хоть так обозначать собственное желание, озвучить его. Сейчас бы он поцеловал Стиви, не испугался бы непонимания в его голубых глазах. Рассказал бы лучшему другу о своих желаниях, признался в любви. Сейчас он бы сам притянул к себе Брока, разрешил бы себе трогать и его , ответил бы на ласки.
Сейчас он может только стонать, гладить себя сквозь джинсы, кусать губы почти до боли. Ведь даже этого ему было нельзя. А сейчас...
— Хотеть что-то — нормально, принцесса.
И он хочет.
Пуговица на джинсах поддаётся не сразу.
Барнс шипит сквозь стиснутые зубы, но всё же справляется, не вырвав её с корнем лишь каким-то чудом. Лезет ладонью в трусы, сдвигая ткань, чтобы впервые коснуться себя и там. Не для помывки, не для справления естественной нужды, не для того, чтобы проверить, всё ли на месте, а чтобы сделать хорошо. Ведь это тоже естественно.
— Не бойся, принцесса, — шепчет командир, заставляя Зимнего стоять ровно, не сгибаясь, не пряча свою дестабилизацию. — Стояк — это естественно для любого мужика. И я не собираюсь тебя наказывать. Ну же, детка. Ш-ш, всё нормально.
Сильные руки притягивают к себе.
Барнс стискивает член в ладони, морщится, сплевывает в кулак и снова обхватывает слишком чувствительную головку, ведёт по стволу к поджавшимся яйцам.
Он помнит Брока, его ладони, дыхание, частые удары сердца в груди, и этих воспоминаний хватает с лихвой, чтобы тело выгнулось, выломилось во всех костях разом, за одно мгновение теряя всю свою смертоносность, становясь почти невесомым.
Сердце колотится в горле, мешает дышать. По груди и правой ладони растекается сперма, быстро остывая, холодя, возвращая обратно в тело. Барнс сглатывает, облизывает губы, с трудом фокусирует взгляд на собственных пальцах, на белёсых потеках.
— Господи, я живой, — шепчет он, чувствуя, как губы тянутся в улыбке. — Я живой, командир!
Ещё какое-то время они сидит без движения, приходит в себя, прислушивается к своему новому-старому телу, старается понять его. С помощью найденных в бардачке салфеток приводит себя в порядок и наконец открывает окно, впуская в душный салон хотя бы немного свежего воздуха. Глубоко дышит запахом асфальта, выхлопных газов проносящихся мимо машин и улыбается.
Да, действительно, он всё же по-мальчикам.
До Реймса он добирается к полудню.
Большой старый город встречает Барнса длинными пробками. Потому он бросает машину ещё на въезде. Тщательно стирает все отпечатки пальцев, уничтожает свои следы и уходит, оставив найденные за козырьком ключи в замке зажигания. Очень скоро в этом месте не будет и воспоминания о его маленьком красном и таком неудобном друге. Даже в благополучной современной Франции всегда найдутся те, кому лёгкие деньги придутся по душе.
Барнсу всё равно, что станет с машиной. Он забывает о ней, едва сворачивает за угол.
Снова надо натягивать на себя образ Джейми.
Ярко-розовый полароид приходится как нельзя кстати. Он удобно ложится в ладонь, а через его объектив, словно через прицел снайперской винтовки, удобно наблюдать за городом и людьми.
Барнс снова идёт в магазин, снова покупает яркие непривычные шмотки, но уже более приятных глазу цветов. Переодевается в туалете какой-то кафешки и уходит, оставив на чай миленькой девушке за стойкой за комплимент своим глазам. Заслужила.
Каждый человек, которого Барнс встречает на пути — это новый опыт, новая галочка в его личном списке достижений, новое умение улыбаться, говорить совершенно ненужные, но, видимо, приятные вещи просто потому, что хочется. И за всё это тоже он не перестанет благодарить командира. За эту возможность путешествия к самому себе. За то, что ему дозволяется учиться жизни.
Барнс снова не идёт сразу к намеченной командиром точки, гуляет по городу, разглядывая проходящих мимо людей, заходит во все заинтересовавшие магазины, кафешки, фотографирует здания. Около Реймского собора он зависает надолго. Сначала просто стоит, подняв голову, глядя на два высоких причудливо украшенных шпиля, потом всё же доходит до дверей, но сразу войти не решается, заминает на самом пороге, пока кто-то бесцеремонно не толкает его в бок.
— Qu'est-ce qui s'est levé, crétin? — зло шипит какой-то толстяк в дорогом с виду костюме, и Барнс с удивлением осознаёт, что понимает его, только сейчас до него доходит, что все люди вокруг него говорили на разных языках.
— Désolé, — с улыбкой отвечает Барнс и проходит внутрь.
До маленькой улочки Орфелен он добредает только поздним вечером, ощущая себя почти счастливым от навалившейся на тело непривычной усталости. В ярком рюкзаке за спиной теснятся купленные у лоточника открытки, сладкая булочка, тщательно завёрнутая в несколько салфеток, и бутылка игристого вина. Ведь в туристическом путеводителе чётко сказано, что если вы не пробовали местное вино, то считайте, так и не побывали в Реймсе.
Барнсу вдруг становится интересно, а пробовал ли местное вино Брок? Нашлось ли у него время пройтись по чистым просторным улочкам? Бывал ли в маленькой уютной пиццерии на углу Сан-Марсо? Или промчался мимо, ничего не замечая вокруг, лишь успев оставить для своего подопечного новое напоминание о себе?
Ключ в замочной скважине поворачивается легко.
Барнс почти что готов уже к тому, что в маленькой квартирке снова никого не окажется, почти что не чувствует лёгкого укола разочарования. Почти что не прячет в глубине самого себя желание найти новый адрес и сразу же рвануть туда.
— Хей, детка...
_______________
Qu'est-ce qui s'est levé, crétin? - (фр.) Чего встал, придурок?
Désolé - простите.
13 - Реймс
Что-то не даёт Барнсу спать, он ворочается, поднимается ещё до рассвета, вновь проходится по квартире, не находя ничего. Всё-таки Джек не командир, точно следует выданным инструкциям, не отступая ни на шаг, не добавляя что-нибудь от себя, чтобы, не дай бог, не заподозрили в фаворитизме. А Броку всегда было плевать, кто и что о нём думал. Если он считал, что так будет верно и честно, то даже холодное дуло у виска не могло переубедить этого упрямца.
Барнс замирает у окна, смотрит на пустую в столь ранний час улицу и не может понять, как Брок с таким ослиным упрямством дожил до пятидесяти.
— Фортуна любит глупцов и сумасшедших, Принцесса, — одними глазами улыбается Брок, щурится от сигаретного дыма.
И Зимний додумывает остальное сам, садится у ног командира, опираясь спиной о его колени, преданно ждёт мимолётного прикосновения ладони к затылку.
Как не поймал пулю, не был списан, не разменял свою жизнь из-за своей же правды. Барнс улыбается, касается холодного стекла.
читать дальшеНадо уходить, добывать машину и ехать на следующую точку, чтобы и там искать очередную крупицу, хлебную крошку, каждый раз надеяться, что именно эта дверь станет последней, именно за ней ждёт командир и, стоит ключу повернуться в замочной скважине… Барнс трясет головой. Нельзя об этом думать, нельзя представлять себе, что будет после, слишком страшно ошибиться, вновь обнаружить пустоту безликой квартиры и чужой голос в видеозаписи, сделанной только для него.
Дверь с тихим щелчком захлопывается за спиной, отрезая Барнса от вчерашнего себя, выпуская его в новый день, на очередной отрезок дороги.
Сонный Кале ещё и не думает открывать глаза.
На улицах нет никого, даже вчерашние хмельные бродяги уже разбрелись по домам, оставляя пустой город просоленному ветру с Ла Манша, ночной тишине, тихо шуршащим шагами Барнса.
Тонкое яркое худи, тесные узкие джинсы никак не вяжутся с тем, что сейчас на сердце, никак не гармонируют с тоской, с тянущим беспокойством за командира, с желанием его снова увидеть хотя бы на записи, коснуться маленького экрана кончиками пальцев и вспомнить, какой же на самом деле была его кожа.
Машину Барнс выбирает под стать шмоткам, уже не боится, что его выследят, как в Дувре, найдут, заставят сново куда-то бежать. Он и так уже сколько находится в дороге? Сколько прошёл городов? Оставил за спиной квартир? Барнсу хочется просто добраться до Реймса.
Ярко-красный “жук” тихо урчит двигателем. Маленький, неудобный, с низким горбатым потолком, он кажется Барнсу сейчас именно той машиной, что и ждут от Джейми, Джи-Джи или кем он там назывался вчера?
— Надо играть свои роли до конца, детка, — усмехается Брок, смотрит в открытое окно, слишком долго держит в пальцах тлеющую сигарету и молчит. — До конца, чтобы тебе верили, а иначе смерть, понимаешь?
Не понимает.
Пока для Барнса слишком сложно, слишком непонятно и больно думать, что и вот этот вот его побег тоже роль, разыгранная Броком для кого-то совершенно другого, а Барнс… что Барнс? Сопутствующий ущерб? Второстепенный персонаж? Вот только собственные чувства говорят об обратном, ощущение руки в волосах, горячего дыхания около уха…
Тело снова скручивает знакомой судорогой.
Барнс бьёт по тормозам, тяжело дышит, роняя голову на скрещенные на руле руки.
Почему опять? Сейчас? Из-за чего?
Командира нет рядом, да и Стиви, его Стиви слишком далеко, блуждает во времени и памяти, иногда прорываясь яркими вспышками воспоминаний. Но сейчас Барнс один в этой крохотной машине, не из-за чего мучаться, некого… хотеть, но вот только телу всё равно. Оно помнит, оно хочет, оно жаждет, желает снова ощутить то самое, что не давало сойти с ума Баки Барнсу, что делало хотя бы немного живым Зимнего Солдата. Вот только Барнс не Баки, не Зимний и у него есть только это — смутные воспоминания и жажда очнувшегося ото сна тела, его стремление быть хоть с кем-то.
Боль.
Мимо мчатся машины. Кто-то гудит клаксоном, кто-то проезжает мимо, а Барнс просто сидит, откинувшись на сиденье, смотрит в низкий потолок и пытается хотя бы дышать спокойнее, раз не удаётся унять всё остальное. Но тело не желает сдаваться разуму, оно впервые получило некое подобие власти и пользуется этим на полную, впрыскивая в кровь тот самый яд, из-за которого Парис не смог уплыть и оставить Елену в Трое. Из-за которого… да наплевать Барнсу сейчас на всех тех людей, которых он помнит, сам не зная почему в то самое время, когда и себя-то толком вспомнить не получается. Его лёгкие горят, сердце частит в груди, рвётся сквозь клетку из рёбер, тело бунтует, требует, но чего? Прикосновений? Ласки?
Барнс помнит те моменты, когда супрессанты не срабатывали, когда Зимнего крыло почти неконтролируемым желанием, и как командир всегда оказывался рядом, но не для того, чтобы причинить боль, напомнить своей винтовке о том, что она всего лишь вещь в его руках, а наоборот, успокоить. Сделать очень хорошо.
Худи летит на заднее сидение. Барнс смотрит на себя в зеркало заднего вида и не узнаёт.
Откуда этот лихорадочный блеск в глазах? Почему щеки горят румянцем, а губы словно болят в ожидании чего-то? Что со всем этим делать должен он? Он не Стиви, которого хотелось себе точно так же. Он не командир, трогающий в самых нужных местах, так, как это необходимо, имеющий на это полное право. Барнс просто не знает, давно забыл, как пользоваться собственным телом не по назначению. Но он отлично помнит, как это делал командир.
— Ну же, принцесса, давай, дыши, — горячее дыхание касается тонкой кожи около уха.
Зимнему хочется сбросить с себя руки командира, стать нормальным, цельным, правильно функционирующим и одновременно с этим прижаться сильнее, ощутить запретный жар его тела, окончательно сломаться.
— Давай, принцесса, открой ротик.
Барнс касается пальцами живой руки собственных губ, трогает подушечки языком и едва успевает понять, что произошло, когда тишину салона разрывает непривычный глухой звук, пульсирует в барабанных перепонках, напрочь сбивая, сильнее распаляя и так непослушное тело.
— Командир, — шепчет Барнс, ведёт влажными пальцами вниз по шее к вороту дурацкой рубашки, путается в мелких пуговках, последним усилием воли заставляя себя не торопиться, не рвать непослушную ткань.
Хочется большего, чем собственные рука, касающаяся вздымающейся груди, чем свои пальцы, сначала аккуратно трогающие соски, а потом сдавливающие острые твёрдые горошинки почти до боли, только потому, что так тело чувствует острее, сильнее гнётся на неудобном сидении, вскидывая бёдра всё выше и выше. Не своего прикосновения к ширинке чертовски болезненно-узких джинсов.
— Господи.
И снова стон, слишком громкий для Баки, непозволительный для Зимнего, но такой необходимый Барнсу, просто потому, что он хочет стонать. потому что можно. Наконец можно хоть так обозначать собственное желание, озвучить его. Сейчас бы он поцеловал Стиви, не испугался бы непонимания в его голубых глазах. Рассказал бы лучшему другу о своих желаниях, признался в любви. Сейчас он бы сам притянул к себе Брока, разрешил бы себе трогать и его , ответил бы на ласки.
Сейчас он может только стонать, гладить себя сквозь джинсы, кусать губы почти до боли. Ведь даже этого ему было нельзя. А сейчас...
— Хотеть что-то — нормально, принцесса.
И он хочет.
Пуговица на джинсах поддаётся не сразу.
Барнс шипит сквозь стиснутые зубы, но всё же справляется, не вырвав её с корнем лишь каким-то чудом. Лезет ладонью в трусы, сдвигая ткань, чтобы впервые коснуться себя и там. Не для помывки, не для справления естественной нужды, не для того, чтобы проверить, всё ли на месте, а чтобы сделать хорошо. Ведь это тоже естественно.
— Не бойся, принцесса, — шепчет командир, заставляя Зимнего стоять ровно, не сгибаясь, не пряча свою дестабилизацию. — Стояк — это естественно для любого мужика. И я не собираюсь тебя наказывать. Ну же, детка. Ш-ш, всё нормально.
Сильные руки притягивают к себе.
Барнс стискивает член в ладони, морщится, сплевывает в кулак и снова обхватывает слишком чувствительную головку, ведёт по стволу к поджавшимся яйцам.
Он помнит Брока, его ладони, дыхание, частые удары сердца в груди, и этих воспоминаний хватает с лихвой, чтобы тело выгнулось, выломилось во всех костях разом, за одно мгновение теряя всю свою смертоносность, становясь почти невесомым.
Сердце колотится в горле, мешает дышать. По груди и правой ладони растекается сперма, быстро остывая, холодя, возвращая обратно в тело. Барнс сглатывает, облизывает губы, с трудом фокусирует взгляд на собственных пальцах, на белёсых потеках.
— Господи, я живой, — шепчет он, чувствуя, как губы тянутся в улыбке. — Я живой, командир!
Ещё какое-то время они сидит без движения, приходит в себя, прислушивается к своему новому-старому телу, старается понять его. С помощью найденных в бардачке салфеток приводит себя в порядок и наконец открывает окно, впуская в душный салон хотя бы немного свежего воздуха. Глубоко дышит запахом асфальта, выхлопных газов проносящихся мимо машин и улыбается.
Да, действительно, он всё же по-мальчикам.
До Реймса он добирается к полудню.
Большой старый город встречает Барнса длинными пробками. Потому он бросает машину ещё на въезде. Тщательно стирает все отпечатки пальцев, уничтожает свои следы и уходит, оставив найденные за козырьком ключи в замке зажигания. Очень скоро в этом месте не будет и воспоминания о его маленьком красном и таком неудобном друге. Даже в благополучной современной Франции всегда найдутся те, кому лёгкие деньги придутся по душе.
Барнсу всё равно, что станет с машиной. Он забывает о ней, едва сворачивает за угол.
Снова надо натягивать на себя образ Джейми.
Ярко-розовый полароид приходится как нельзя кстати. Он удобно ложится в ладонь, а через его объектив, словно через прицел снайперской винтовки, удобно наблюдать за городом и людьми.
Барнс снова идёт в магазин, снова покупает яркие непривычные шмотки, но уже более приятных глазу цветов. Переодевается в туалете какой-то кафешки и уходит, оставив на чай миленькой девушке за стойкой за комплимент своим глазам. Заслужила.
Каждый человек, которого Барнс встречает на пути — это новый опыт, новая галочка в его личном списке достижений, новое умение улыбаться, говорить совершенно ненужные, но, видимо, приятные вещи просто потому, что хочется. И за всё это тоже он не перестанет благодарить командира. За эту возможность путешествия к самому себе. За то, что ему дозволяется учиться жизни.
Барнс снова не идёт сразу к намеченной командиром точки, гуляет по городу, разглядывая проходящих мимо людей, заходит во все заинтересовавшие магазины, кафешки, фотографирует здания. Около Реймского собора он зависает надолго. Сначала просто стоит, подняв голову, глядя на два высоких причудливо украшенных шпиля, потом всё же доходит до дверей, но сразу войти не решается, заминает на самом пороге, пока кто-то бесцеремонно не толкает его в бок.
— Qu'est-ce qui s'est levé, crétin? — зло шипит какой-то толстяк в дорогом с виду костюме, и Барнс с удивлением осознаёт, что понимает его, только сейчас до него доходит, что все люди вокруг него говорили на разных языках.
— Désolé, — с улыбкой отвечает Барнс и проходит внутрь.
До маленькой улочки Орфелен он добредает только поздним вечером, ощущая себя почти счастливым от навалившейся на тело непривычной усталости. В ярком рюкзаке за спиной теснятся купленные у лоточника открытки, сладкая булочка, тщательно завёрнутая в несколько салфеток, и бутылка игристого вина. Ведь в туристическом путеводителе чётко сказано, что если вы не пробовали местное вино, то считайте, так и не побывали в Реймсе.
Барнсу вдруг становится интересно, а пробовал ли местное вино Брок? Нашлось ли у него время пройтись по чистым просторным улочкам? Бывал ли в маленькой уютной пиццерии на углу Сан-Марсо? Или промчался мимо, ничего не замечая вокруг, лишь успев оставить для своего подопечного новое напоминание о себе?
Ключ в замочной скважине поворачивается легко.
Барнс почти что готов уже к тому, что в маленькой квартирке снова никого не окажется, почти что не чувствует лёгкого укола разочарования. Почти что не прячет в глубине самого себя желание найти новый адрес и сразу же рвануть туда.
— Хей, детка...
_______________
Qu'est-ce qui s'est levé, crétin? - (фр.) Чего встал, придурок?
Désolé - простите.
-
-
11.06.2020 в 20:54-
-
14.06.2020 в 12:56