«Ебись оно всё конем!!!»
Ключ от двадцати дверей.
16 - Братислава
В Зальцбурге наконец-то получается заставить себя задержаться, не врываться в очередную квартиру в поисках телефона и координат следующего города, а решить для самого себя, что он останется здесь хотя бы на день.
Барнс, как и планировал, въезжает в город ранним утром, когда мало ещё что открыто, а на улицах этого старинного города не слишком-то людно. И можно вдохнуть полной грудью незнакомый запах нового места, попытаться угадать, что ждёт его в новой точке этого странноватого путешествия, узнать чем дышат жители ещё не встречаясь с ними.
Тойоту Барнс паркует по всем правилам на платной стоянке, даже вносит депозит, вдруг задержится дольше чем планировал, так как хочет исполнить собственное обещание хотя бы в этот раз и взять свою крошку с собой и дальше, показать ей новые места и то, как будет сам меняться.
читать дальшеНаверное это всё глупо. Но Барнс позволяет быть себе и таким — глупым, несуразным, неидеальным. Не таким, каким по всем техническим характеристикам был Зимний Солдат. И пусть главной его глупостью будет привязанность к машине. Пока что только она.
В какой-то момент у Барнса даже возникает желание дать крошке имя, но он отмахивается от него, как от назойливой мухи, потому что тогда расстаться им будет в разы сложнее, а Барнс не может не понимать того, что однажды он бросит машину на одной из улиц и двинется дальше уже без нее. Всё же тойота угнана, пусть и у местных бандитов, а не куплена пусть и по поддельным документам.
Это утро Барнсу хочется сделать ещё чуточку более особенным.
В памяти снова всплывают странноватые картинки чьего-то прошлого. Сейчас Барнс уже может где-то в душе признаться самому себе, что это именно его воспоминания, пусть и был он тогда совершенно другим. Стив был другим: щуплым несуразным подростком с полностью атрофированным инстинктом самосохранения. Всё было не таким, как сейчас. И, наверное, это радует Барнса намного сильнее, чем должно было бы, всё-таки он не смог бы жить таким, каким сделала его Гидра. Не позволил бы себе приблизиться к малышу Стиви. Ещё напугает.
Барнс усмехается, трёт затылок живой рукой. Нет уж, даже тот Стив мало что или кого боялся, разве что собственную матушку. Но она давно уже умерла.
Это воспоминание оказывается другим на вкус, новым, неприятно горьким. Но от него не хочется сбежать или отмахнуться. Чужая смерть впервые для Барнса окрашивается в какой-то цвет, становится важной, заставляет на мгновение сбиться с шага, замереть посреди пешеходного перехода. И только гудок клаксона возвращает его обратно.
Чужая смерть.
Зимний убивал много.
Барнс очень смутно помнит все свои миссии, а уж пересчитывать по головам жертвы и вовсе не берётся. Он и так знает, что наберётся на приличных размеров кладбище. Но все те люди были ему никем, силуэтами на бумажных мишенях, развешанных в тире для тренировочных стрельб. А вот Сара Роджерс почему-то приобретает вес в его жизни, только потому, что она была важна Стиву. Потому что он переживал, а с ним переживал и… Баки.
Новые-старые воспоминания омутом затягивают в себя.
До набережной Зальцахе Барнс добирается как в тумане, сам не помня, как выбирал дорогу. Но это и не важно. Воспоминания, которые он первое время собирал по крупицам, стараясь выстроить хоть что-то, сейчас хлынули быстрым потоком, снося подчистую всё на своём пути, утягивая на глубину.
Барнс опирается на кованую решётку, тяжело дышит, не видя ничего перед собой. Он заново переживает собственную жизнь, проходит всё то, что проходил когда-то весельчак и балагур Баки, заново знакомится со Стивом, по глупому влюбляется в него без какой-либо надежды на взаимность, впервые целуется, зажимает красивую и чересчур доступную Долли Паркер в тёмном переулке за кинотеатром и потом ненавидит себя за яркий, плохо смывающийся след от её помады на щеке.
— Стиви, — шепчет Барнс, словно наяву видя его синие, полные неверия глаза. — Стив, это просто… просто так. Не серьёзно.
Но тогда этих слов не нашлось. Баки даже не побежал догонять, развернувшегося на пороге друга, несмотря на то, что на улице стеной лил дождь, а сердце разрывалось от собственной глупости.
Как же давно это было.
Баки любил Стива. Зимний его не помнил, лишь какими-то отрывками. А Барнс… Барнс пока только учится разбираться в самом себе, пытается услышать собственное сердце, чтобы понять, чего или кого он на самом деле хочет, и как уместить в себе чувства из далёкого прошлого к лучшему другу и то, что у него к командиру.
Брок…
Барнс на мгновение представляет, что Брока нет, он умер ещё тогда, в последней заварушке с Гидрой, не выгреб из всего этого, давая возможность Зимнему отойти на безопасное расстояние от Трискелиона, затаиться. Что если он сам не смог, не увернулся от той самой пули, которая, как он сам говорил, уже подготовлена для него кем-то неизвестным. А что если…
Боль в груди не даёт вздохнуть. Барнс оседает на мостовую, прячет голову в ладони, жалея, что у него нет ещё пары рук для того, чтобы заткнуть и уши, потому что словно наяву продолжает слышать сквозь помехи и шум боя тот самый голос:
— Уходи, Принцесса! Беги! Сейчас! Время пришло!
И ведь Зимний, тогда ещё Барнса толком и не было, ушёл, как приказали, послушался, чтобы выйти вот на эту дорогу, а командир… Где он был в тот момент, когда отдавал последние приказания? Ведь не могло?.. Или…
От мысли о том, что Барнс ведь не слышал с тех пор ничего от Брока, становится совсем плохо. Это Стив нет-нет да мелькает в новостных сводках, светит лицом, стараясь оправдаться в очередной раз. Пусть Мстителей и поносят на чём свет стоит все кому не лень, но зато Барнс именно через эти сюжеты продолжает следить за вторым важным для себя человеком, а вот Брок… о нём не было ни слова. И это невероятно пугает.
— Верь мне, детка! Что бы не случилось, верь!
— Верю, — сглатывая горечь и непривычный для самого себя и для Зимнего страх, хрипит Барнс, наконец находя в себе силы вдохнуть такой необходимый для легких воздух, немного прийти в себя. начать мыслить. Пусть и с последним особенно плохо, ведь Барнс помнит все те разы, когда смерть подходила слишком близко, лишь чудом не задевая саваном Брока. Один раз даже «поцеловала», и сколько отметин от этих поцелуев на теле командира… Барнс помнит о каждом.
В голове пульс отсчитывает удары сердца.
— Вам плохо? Вы меня слышите?
Чужой голос звучит слишком глухо, словно сквозь вату, но Барнс всё равно поворачивает голову, стараясь вернуться обратно в реальность, смаргивает непрошенную пелену слёз и силится понять, что от него надо этому скрюченному, словно поломанному не один десяток раз старику.
— Вот, живой, — кряхтит дед, беззубо улыбается, на мгновение привставая с раскладного стульчика, перекладывает удочку из одной руки в другую и тяжело садится обратно. — А то я уж думал,ты тут кони двинул, сынок. Всю рыбу мне распугал.
Какая рыба? И как её можно распугать, Барнс не понимает.
Он теперь прекрасно различает звуки города: как по дороге, шелестя шинами, проносятся машины, проходят мимо люди, не обращая внимания на странную парочку на набережной, говорят о чём-то своём совершенно на разных языках. Кто-то фотографируется на фоне кованой решётки и спокойных вод Зальцаха, кто-то курит, споря по телефону. А Барнс сидит прямо на камнях мостовой и с непонятной для себя сосредоточенностью смотрит на розовый конус торчащего из воды поплавка. Как он, словно живой, покачивается из стороны в сторону.
— У меня отец любил рыбачить, — зачем-то говорит Барнс, хоть это воспоминание и мало что для него значит.
Не помнит он лиц и имён родителей, есть ли у него братья или сестры, вообще всё, что связано именно с его жизнью, даётся особенно тяжело. А вот Стива помнит, и то, что отец иногда по выходным уходит рано-рано утром на пирс, пока там было ещё тихо, и возвращался к полудню, воняя непривычным дешёвым табаком и рыбой. Баки не нравились эти запахи. И Барнс не может понять, почему.
— Прости, рыбы тебе не дам, — усмехается старик, шарит по карманам, словно ищет сигареты и качает головой, не обнаружив ничего в карманах. — Но могу книжку подарить.
— Книгу? — не понимает Барнс, смотрит в морщинистое лицо незнакомого старика, но забирает из его руки потрёпанную книгу с самолётом на тёмно-зелёной заляпанной чем-то обложке.
— Бери, сынок. Она лучше, чем здешняя рыба.
“Pilotenführer,” — читает Барнс на обложке и не может никак сдержать улыбку.
А вот это он помнит.
Баки всегда грезил небом, высоким, чистым и невозможно голубым. Прямо как глаза его Стиви. Не проходило и дня, чтобы он ни забирался на крышу их дома, утаскивая туда же и лучшего друга, и не лежал, всматриваясь в высь, мечтая, что вот однажды он точно станет лётчиком и ничто не сумеет ударжать его внизу.
— Даже я? — тихо спрашивает Стив, отрываясь от своего альбома, чешет ребром испачканной углём ладони скулу, но всё равно оставляет на щеке чёрные полосы, заставляя Баки улыбаться.
— А что ты? — делано изумляется он. — Разве ты не полетишь со мной? Как же я…
— Без второго пилота?
— Нет, — смеётся Баки. — Без своей личной стюардессы.
Барнс улыбается, не может не улыбаться.
Он отлично помнит, как смешно злится Стив, краснеет с ног до головы и ругается по-ирландски. Как больно бьёт острым кулаком под рёбра, роняя Баки на крышу, как наваливается, стараясь придавить своим птичьим весом. И от этих воспоминаний в душе Барнса становится светлее. Перестаёт гулко, с болью, колотиться сердце. Куда-то в темноту пропадает безотчётный страх за командира, и утро снова становится особенным.
— Тебе бы поесть, сынок, — усмехается позабытый Барнсом старик. — Иди-иди, не пугай мне уже рыбу.
Книгу старик забрать отказывается, как и принять за неё плату. Он гонит Барнса прочь, снова начинает жаловаться на приставучую молодёжь, шарит по карманам, но так и не находит того, что ищет, пока у его носа не оказывется сигарета.
— А вот за это спасибо, — тянет он в улыбке губы, обнажая беззубые дёсны, но прикурить не просит, убирает сигарету за ухо и обхватывает обеими руками удочку, напрочь забывая о том, что он на набережной не один.
Барнс стоит какое-то время рядом, смотрит на почти неподвижный поплавок и уходит только тогда, когда желудок начинает протестующе завывать, требуя наконец-то наполнить его.
Больше Барнс не ищет какой-то особенной булочной, заходит в первую попавшуюся, заказывает себе чуть ли не половину их ассортимента, три больших стакана сладкого кофе с тройной порцией орехового сиропа в каждом и уходит к столику.
А день и правда особенный, думается ему. Не похожий ни на один до этого. Как, впрочем, и все дни путешествия к самому себе.
Барнс не торопится. Он знает — время есть и у него, и у Брока. Он может себе позволить пройтись по городу с тем самым розовым неудобным полароидом, купить себе новый свитшот только потому, что он нежного голубого цвета и к коже очень приятный, посидеть-таки у фонтана, скармливая наглым воробьям третью булочку по счёту и не думать ни о чём. Потому что путь ему уже давно проложен и до следующего города, пусть он ещё и не знает, до какого именно, у него есть ещё едва ли не целая жизнь длиной в пару солнечных дней.
— Привет, принцесса, — знакомо улыбается Брок, и Барнс узнаёт его, вспоминает то время, ту странную футболку с непонятной для Зимнего надписью “Занимайся любовью, а не войной”, ещё кипенно-белую, без насмерть въевшихся пятен от травы и зацепок от когтей Пули.
— Привет, командир, — отвечает Барнс, создавая хотя бы для самого себя некое подобие диалога. Так легче справляться, оказывается, с одиночеством и кажется, что Брок просто вышел в ванную побриться и сейчас вернётся и снова будет ругаться за нерасторопность и разбросанные по полу патроны.
— А время-то неумолимо, да? — тянет он, трёт ребром ладони заросшую недельной щетиной скулу, становясь на удивление трогательно похожим на Стиви. Одно это движение — и сердце предательски частит, заходится сладкой щемящей болью. — Я старею, а ты всё такой же, смотреть иногда больно.
Барнс улыбается. Брок не скажет, что он красивый, но и этих слов достаточно, чтобы понять.
— И я скучаю, — отвечает он своему невидимому собеседнику. — Долго мне ещё ехать к тебе.
— Надеюсь, ты выкарабкался, детка, и сейчас сидишь и смотришь на меня в очередном убежище, костеришь на все лады, мысленно обещая насовать хуёв, да? Я прав? — Брок скалится в кадр. — Недолго убегать осталось. Ты же мне веришь? Верь мне, детка.
— Верю, — отвечает Барнс, рассматривая новую точку своего маршрута, прикидывая, можно и дождаться следующего вечера, съездить в парк Мирабель, как советует купленный в газетном ларьке путеводитель для туристов, впервые приехавших в Зальцбург, или лучше всё бросить и рвануть в Братиславу. А вдруг это “недолго” кончится именно там, в пяти часах быстрой езды по трассе?
И остаётся на месте.
Pilotenführer (нем.) - справочник лётчика
16 - Братислава
В Зальцбурге наконец-то получается заставить себя задержаться, не врываться в очередную квартиру в поисках телефона и координат следующего города, а решить для самого себя, что он останется здесь хотя бы на день.
Барнс, как и планировал, въезжает в город ранним утром, когда мало ещё что открыто, а на улицах этого старинного города не слишком-то людно. И можно вдохнуть полной грудью незнакомый запах нового места, попытаться угадать, что ждёт его в новой точке этого странноватого путешествия, узнать чем дышат жители ещё не встречаясь с ними.
Тойоту Барнс паркует по всем правилам на платной стоянке, даже вносит депозит, вдруг задержится дольше чем планировал, так как хочет исполнить собственное обещание хотя бы в этот раз и взять свою крошку с собой и дальше, показать ей новые места и то, как будет сам меняться.
читать дальшеНаверное это всё глупо. Но Барнс позволяет быть себе и таким — глупым, несуразным, неидеальным. Не таким, каким по всем техническим характеристикам был Зимний Солдат. И пусть главной его глупостью будет привязанность к машине. Пока что только она.
В какой-то момент у Барнса даже возникает желание дать крошке имя, но он отмахивается от него, как от назойливой мухи, потому что тогда расстаться им будет в разы сложнее, а Барнс не может не понимать того, что однажды он бросит машину на одной из улиц и двинется дальше уже без нее. Всё же тойота угнана, пусть и у местных бандитов, а не куплена пусть и по поддельным документам.
Это утро Барнсу хочется сделать ещё чуточку более особенным.
В памяти снова всплывают странноватые картинки чьего-то прошлого. Сейчас Барнс уже может где-то в душе признаться самому себе, что это именно его воспоминания, пусть и был он тогда совершенно другим. Стив был другим: щуплым несуразным подростком с полностью атрофированным инстинктом самосохранения. Всё было не таким, как сейчас. И, наверное, это радует Барнса намного сильнее, чем должно было бы, всё-таки он не смог бы жить таким, каким сделала его Гидра. Не позволил бы себе приблизиться к малышу Стиви. Ещё напугает.
Барнс усмехается, трёт затылок живой рукой. Нет уж, даже тот Стив мало что или кого боялся, разве что собственную матушку. Но она давно уже умерла.
Это воспоминание оказывается другим на вкус, новым, неприятно горьким. Но от него не хочется сбежать или отмахнуться. Чужая смерть впервые для Барнса окрашивается в какой-то цвет, становится важной, заставляет на мгновение сбиться с шага, замереть посреди пешеходного перехода. И только гудок клаксона возвращает его обратно.
Чужая смерть.
Зимний убивал много.
Барнс очень смутно помнит все свои миссии, а уж пересчитывать по головам жертвы и вовсе не берётся. Он и так знает, что наберётся на приличных размеров кладбище. Но все те люди были ему никем, силуэтами на бумажных мишенях, развешанных в тире для тренировочных стрельб. А вот Сара Роджерс почему-то приобретает вес в его жизни, только потому, что она была важна Стиву. Потому что он переживал, а с ним переживал и… Баки.
Новые-старые воспоминания омутом затягивают в себя.
До набережной Зальцахе Барнс добирается как в тумане, сам не помня, как выбирал дорогу. Но это и не важно. Воспоминания, которые он первое время собирал по крупицам, стараясь выстроить хоть что-то, сейчас хлынули быстрым потоком, снося подчистую всё на своём пути, утягивая на глубину.
Барнс опирается на кованую решётку, тяжело дышит, не видя ничего перед собой. Он заново переживает собственную жизнь, проходит всё то, что проходил когда-то весельчак и балагур Баки, заново знакомится со Стивом, по глупому влюбляется в него без какой-либо надежды на взаимность, впервые целуется, зажимает красивую и чересчур доступную Долли Паркер в тёмном переулке за кинотеатром и потом ненавидит себя за яркий, плохо смывающийся след от её помады на щеке.
— Стиви, — шепчет Барнс, словно наяву видя его синие, полные неверия глаза. — Стив, это просто… просто так. Не серьёзно.
Но тогда этих слов не нашлось. Баки даже не побежал догонять, развернувшегося на пороге друга, несмотря на то, что на улице стеной лил дождь, а сердце разрывалось от собственной глупости.
Как же давно это было.
Баки любил Стива. Зимний его не помнил, лишь какими-то отрывками. А Барнс… Барнс пока только учится разбираться в самом себе, пытается услышать собственное сердце, чтобы понять, чего или кого он на самом деле хочет, и как уместить в себе чувства из далёкого прошлого к лучшему другу и то, что у него к командиру.
Брок…
Барнс на мгновение представляет, что Брока нет, он умер ещё тогда, в последней заварушке с Гидрой, не выгреб из всего этого, давая возможность Зимнему отойти на безопасное расстояние от Трискелиона, затаиться. Что если он сам не смог, не увернулся от той самой пули, которая, как он сам говорил, уже подготовлена для него кем-то неизвестным. А что если…
Боль в груди не даёт вздохнуть. Барнс оседает на мостовую, прячет голову в ладони, жалея, что у него нет ещё пары рук для того, чтобы заткнуть и уши, потому что словно наяву продолжает слышать сквозь помехи и шум боя тот самый голос:
— Уходи, Принцесса! Беги! Сейчас! Время пришло!
И ведь Зимний, тогда ещё Барнса толком и не было, ушёл, как приказали, послушался, чтобы выйти вот на эту дорогу, а командир… Где он был в тот момент, когда отдавал последние приказания? Ведь не могло?.. Или…
От мысли о том, что Барнс ведь не слышал с тех пор ничего от Брока, становится совсем плохо. Это Стив нет-нет да мелькает в новостных сводках, светит лицом, стараясь оправдаться в очередной раз. Пусть Мстителей и поносят на чём свет стоит все кому не лень, но зато Барнс именно через эти сюжеты продолжает следить за вторым важным для себя человеком, а вот Брок… о нём не было ни слова. И это невероятно пугает.
— Верь мне, детка! Что бы не случилось, верь!
— Верю, — сглатывая горечь и непривычный для самого себя и для Зимнего страх, хрипит Барнс, наконец находя в себе силы вдохнуть такой необходимый для легких воздух, немного прийти в себя. начать мыслить. Пусть и с последним особенно плохо, ведь Барнс помнит все те разы, когда смерть подходила слишком близко, лишь чудом не задевая саваном Брока. Один раз даже «поцеловала», и сколько отметин от этих поцелуев на теле командира… Барнс помнит о каждом.
В голове пульс отсчитывает удары сердца.
— Вам плохо? Вы меня слышите?
Чужой голос звучит слишком глухо, словно сквозь вату, но Барнс всё равно поворачивает голову, стараясь вернуться обратно в реальность, смаргивает непрошенную пелену слёз и силится понять, что от него надо этому скрюченному, словно поломанному не один десяток раз старику.
— Вот, живой, — кряхтит дед, беззубо улыбается, на мгновение привставая с раскладного стульчика, перекладывает удочку из одной руки в другую и тяжело садится обратно. — А то я уж думал,ты тут кони двинул, сынок. Всю рыбу мне распугал.
Какая рыба? И как её можно распугать, Барнс не понимает.
Он теперь прекрасно различает звуки города: как по дороге, шелестя шинами, проносятся машины, проходят мимо люди, не обращая внимания на странную парочку на набережной, говорят о чём-то своём совершенно на разных языках. Кто-то фотографируется на фоне кованой решётки и спокойных вод Зальцаха, кто-то курит, споря по телефону. А Барнс сидит прямо на камнях мостовой и с непонятной для себя сосредоточенностью смотрит на розовый конус торчащего из воды поплавка. Как он, словно живой, покачивается из стороны в сторону.
— У меня отец любил рыбачить, — зачем-то говорит Барнс, хоть это воспоминание и мало что для него значит.
Не помнит он лиц и имён родителей, есть ли у него братья или сестры, вообще всё, что связано именно с его жизнью, даётся особенно тяжело. А вот Стива помнит, и то, что отец иногда по выходным уходит рано-рано утром на пирс, пока там было ещё тихо, и возвращался к полудню, воняя непривычным дешёвым табаком и рыбой. Баки не нравились эти запахи. И Барнс не может понять, почему.
— Прости, рыбы тебе не дам, — усмехается старик, шарит по карманам, словно ищет сигареты и качает головой, не обнаружив ничего в карманах. — Но могу книжку подарить.
— Книгу? — не понимает Барнс, смотрит в морщинистое лицо незнакомого старика, но забирает из его руки потрёпанную книгу с самолётом на тёмно-зелёной заляпанной чем-то обложке.
— Бери, сынок. Она лучше, чем здешняя рыба.
“Pilotenführer,” — читает Барнс на обложке и не может никак сдержать улыбку.
А вот это он помнит.
Баки всегда грезил небом, высоким, чистым и невозможно голубым. Прямо как глаза его Стиви. Не проходило и дня, чтобы он ни забирался на крышу их дома, утаскивая туда же и лучшего друга, и не лежал, всматриваясь в высь, мечтая, что вот однажды он точно станет лётчиком и ничто не сумеет ударжать его внизу.
— Даже я? — тихо спрашивает Стив, отрываясь от своего альбома, чешет ребром испачканной углём ладони скулу, но всё равно оставляет на щеке чёрные полосы, заставляя Баки улыбаться.
— А что ты? — делано изумляется он. — Разве ты не полетишь со мной? Как же я…
— Без второго пилота?
— Нет, — смеётся Баки. — Без своей личной стюардессы.
Барнс улыбается, не может не улыбаться.
Он отлично помнит, как смешно злится Стив, краснеет с ног до головы и ругается по-ирландски. Как больно бьёт острым кулаком под рёбра, роняя Баки на крышу, как наваливается, стараясь придавить своим птичьим весом. И от этих воспоминаний в душе Барнса становится светлее. Перестаёт гулко, с болью, колотиться сердце. Куда-то в темноту пропадает безотчётный страх за командира, и утро снова становится особенным.
— Тебе бы поесть, сынок, — усмехается позабытый Барнсом старик. — Иди-иди, не пугай мне уже рыбу.
Книгу старик забрать отказывается, как и принять за неё плату. Он гонит Барнса прочь, снова начинает жаловаться на приставучую молодёжь, шарит по карманам, но так и не находит того, что ищет, пока у его носа не оказывется сигарета.
— А вот за это спасибо, — тянет он в улыбке губы, обнажая беззубые дёсны, но прикурить не просит, убирает сигарету за ухо и обхватывает обеими руками удочку, напрочь забывая о том, что он на набережной не один.
Барнс стоит какое-то время рядом, смотрит на почти неподвижный поплавок и уходит только тогда, когда желудок начинает протестующе завывать, требуя наконец-то наполнить его.
Больше Барнс не ищет какой-то особенной булочной, заходит в первую попавшуюся, заказывает себе чуть ли не половину их ассортимента, три больших стакана сладкого кофе с тройной порцией орехового сиропа в каждом и уходит к столику.
А день и правда особенный, думается ему. Не похожий ни на один до этого. Как, впрочем, и все дни путешествия к самому себе.
Барнс не торопится. Он знает — время есть и у него, и у Брока. Он может себе позволить пройтись по городу с тем самым розовым неудобным полароидом, купить себе новый свитшот только потому, что он нежного голубого цвета и к коже очень приятный, посидеть-таки у фонтана, скармливая наглым воробьям третью булочку по счёту и не думать ни о чём. Потому что путь ему уже давно проложен и до следующего города, пусть он ещё и не знает, до какого именно, у него есть ещё едва ли не целая жизнь длиной в пару солнечных дней.
— Привет, принцесса, — знакомо улыбается Брок, и Барнс узнаёт его, вспоминает то время, ту странную футболку с непонятной для Зимнего надписью “Занимайся любовью, а не войной”, ещё кипенно-белую, без насмерть въевшихся пятен от травы и зацепок от когтей Пули.
— Привет, командир, — отвечает Барнс, создавая хотя бы для самого себя некое подобие диалога. Так легче справляться, оказывается, с одиночеством и кажется, что Брок просто вышел в ванную побриться и сейчас вернётся и снова будет ругаться за нерасторопность и разбросанные по полу патроны.
— А время-то неумолимо, да? — тянет он, трёт ребром ладони заросшую недельной щетиной скулу, становясь на удивление трогательно похожим на Стиви. Одно это движение — и сердце предательски частит, заходится сладкой щемящей болью. — Я старею, а ты всё такой же, смотреть иногда больно.
Барнс улыбается. Брок не скажет, что он красивый, но и этих слов достаточно, чтобы понять.
— И я скучаю, — отвечает он своему невидимому собеседнику. — Долго мне ещё ехать к тебе.
— Надеюсь, ты выкарабкался, детка, и сейчас сидишь и смотришь на меня в очередном убежище, костеришь на все лады, мысленно обещая насовать хуёв, да? Я прав? — Брок скалится в кадр. — Недолго убегать осталось. Ты же мне веришь? Верь мне, детка.
— Верю, — отвечает Барнс, рассматривая новую точку своего маршрута, прикидывая, можно и дождаться следующего вечера, съездить в парк Мирабель, как советует купленный в газетном ларьке путеводитель для туристов, впервые приехавших в Зальцбург, или лучше всё бросить и рвануть в Братиславу. А вдруг это “недолго” кончится именно там, в пяти часах быстрой езды по трассе?
И остаётся на месте.
Pilotenführer (нем.) - справочник лётчика
-
-
26.06.2020 в 13:46-
-
26.06.2020 в 14:07-
-
26.06.2020 в 19:59-
-
26.06.2020 в 21:53Точно-точно?
-
-
26.06.2020 в 22:27-
-
27.06.2020 в 06:42-
-
06.07.2020 в 12:04П.с. аватарка сама, да. Ей тоже летать охота...))