«Ебись оно всё конем!!!»
Моя птичка
— У птички моей крылья — бумажный пепел, тонкие кости, а голос звенит как сталь, — хрипло напевает Брок, неуклюже шнуруя высокие ботинки. — Ей бы лететь, а не в печь, не железный вертел. Птичку мою только мне и, наверно, жаль.
Руки после Трискелиона почти не слушаются, пальцы гнутся плохо, суставы ноют почти от любой нагрузки, но Броку и не нужно больше ювелирной точности. То, что он задумал, можно исполнить и так, едва стоя на ногах. Храни бог изобретателя транквилизаторов. С ними и боль почти не ощутима. Почти. Но это даже и хорошо, не даёт забыть о том, для чего все это… для кого…
читать дальшеБрок никогда не был сентиментальным идиотом, никогда не стремился к несбыточному, высокому. Хватало и того, что поближе. Как там про синицу и аиста? Вот-вот, то-то и оно. Ещё он не был добрым, доверчивым, открытым и ещё много каким. Ничего никогда не делал без пользы для самого себя. Мир большой, он сам справится со своими проблемами, как справлялся много тысяч лет, а вот он был у себя один и профукать жизнь ради служения чьим-то идеалам не стремился.
Он работал.
Ба всегда твердила, что счастье и любовь нельзя купить за деньги. Брок же всю свою жизнь доказывал обратное. Неясно что там со счастьем, оно вообще что-то безумно эфемерное, а вот любовь покупалась прекрасно во всех своих проявлениях. И Брок за свою жизнь выучил только одно — если говорят, что что-то не продаётся, значит, ты мало предложил.
Это кредо его не подводило, пока один из контрактов не вышел боком.
— Птичка летит, попирает крылами крыши, в небе парит, разрезая его собой. Жаль, что я песен её не смогу услышать, лишь бы она обрела для себя покой.
Обойма со щелчком становится на место. Брок закуривает, хоть и сложно повернуть колесико зажигалки.
Осталось совсем чуть-чуть.
Серые глаза, сосульки длинных волос, перемазанных прозрачным гелем, и бледные дрожащие от холода губы.
День, когда все изменилось, ничем не отличался от других. Майский вторник, хрен помнит какого числа. Кофе и сигареты точно по расписанию, тренировки боевой группы, визит на ковёр к начальству с новым назначением и дополнительным нулём к зарплате, и удар под дых чужим взглядом, сиплым, режущим слух — «командир».
И Брок пропал, как пропадают все люди, встречая что-то для себя слишком непонятное, неправильное и в тоже время нужное, как тянутся оказаться как можно ближе к своему… своему человеку. Так и Брок тянулся, узнавал, искал, разбирался, старался понять, сделать жизнь Зимнего если не хорошей, идеальной, то хотя бы приемлемой и комфортной, пока однажды на плечо не опустилась тяжелая голова.
— Я устал, командир.
Простая незатейливая фраза стала точкой отсчёта, щелчком той самой зажигалки, подпалившей фитиль.
Романтиком Брок не был, но вот защищать тех, кто ему дорог, умел всегда. Благо в его списке было не так уж и много имён, и оба из того времени, когда белое было белым и любовь нельзя было купить не за какие деньги. Чезаре Августа Рамлоу и Джеймс Бьюкенен Барнс.
— Птичка не знает, сколько осталось дальше, просто летит и не видит меня внизу, — хрипит Брок, загружаясь в грузовик. Мусоросборщик уже несётся на полной скорости по улицам Лагоса. Обратный отсчёт приблизился к десяти. — В птичке моей нет ни греха, ни фальши. Голос, как сталь, но прекрасней других на звук.
Брок защищал Зимнего ото всех, даже от него самого. Словно ребёнка, учил ходить, говорить, жить, прятать себя настоящего, вбивал в голову казавшиеся прописными истины. Заставлял запоминать адреса, имена, маршруты, никак не относящиеся к миссиям.
— Зачем, командир? — спрашивал Зимний, но доверчиво запоминал, даже не получая ответа, выжигал у себя в подкорке и даже после обнуления мог без запинки назвать координаты, по которым должен двигаться, как только получит приказ. А Брок радовался такой исполнительности, много курил и проверял-проверял-проверял, доводил до автоматизма, чтобы по следам его Баки-Баки никто не отправился, чтобы некому было.
Сигарета падает из ослабших пальцев, ударяется о колено и закатывается под сидение. Но Брок даже внимания не обращает, потому что впереди забор и несколько минут крошащей зубы боли. Но её не сложно потерпеть, главное — переплавить в злость, вспомнить, за что ты ненавидишь каждого, кто перед тобой, и куда они потом пойдут, кого будут точно так же выслеживать, загоняя в угол, травить, словно дикого зверя.
Он не позволит.
Первым пулю в висок получил техник, протянувший руки к начавшему сбоить Зимнему.
Броку тяжело видеть его таким растерянным, невозможно молодым, не знающим, что из происходящего вокруг реально. Тяжело и страшно, а вдруг забыл, вдруг не выполнит приказ и потеряется, пропадёт в этом противостоянии сильных.
— Хей, — позвал Брок, обхватил лицо Баки ладонями, заглянул в глаза. — Ты знал его, и он тебя, но сначала я, помнишь? Моя просьба.
— Просьба…
От тихого шёпота, расфокусированного взгляда почти плохо, почти больно. Но Брок умеет терпеть, и этот раз ничем не отличается от ножевого ранения. Заживёт, затянется, сейчас главное не потеряться во времени, успеть соскочить, пока Роджерс в недоумении пялится в пространство в попытке осмыслить. Пока не начал искать.
И Баки уходит, уезжает на арендованном специально для него минивене, обряженный как чёртов студент, с кучей пустых чемоданов в багажнике. Он мчится в сторону Мексики, чтобы там пропасть с концами, оставив вместо себя в машине обгоревший до неузнаваемости костяк. А у Брока ещё очень много работы, правда, сейчас уже не за деньги. Ба гордилась бы им.
Вторая пуля, третья.
Броку не нужен порядок, не нужна Гидра, и он не пытается захватить заложников, а стреляет наверняка, потому что о боли знает как никто другой. Потому, что его счастье сейчас мчалось по дороге в никуда.
— У птички моей, — поёт Брок, нанося удар за ударом. — Есть ледяные стрелы. Во взгляде тоска, а в сердце стучит печаль.
Роджерс ярким сине-красным пятном влетает в стену какого-то лотка, сшибает его напрочь, разметав какие-то фрукты. Брок не видит, не слышит ничего. Пот заливает лицо, мышцы сводит страшной судорогой боли. И надо-то всего подпустить Роджерса ближе, нащупать такую же яркую как и он сам кнопку и…
— Погибнуть готов, чтобы просто она запела, но я не услышу. Мне тоже, родная, жаль.
***
Ярко-красным вспыхивает закат, обливает багрянцем апельсиновую рощу и извилистую дорожку к дому.
Чезаре откладывает шитьё и тихо вздыхает. Сегодня как-то по особенному душно, тяжело на сердце, тянет и болит в груди. Она привычно закуривает , вдыхая горький дым крепких сигарет и машет Джейми рукой.
— Il mio ragazzo? — улыбается ему, гладить по голове, перебирая отросшие за последнее время пряди. — Tramonto molto bello oggi.
Джейми укладывает голову ей на колени, поправляет железными пальцами складки застиранной юбки.
— Bella, nonna.
______________________
il mio ragazzo — мой мальчик.
tramonto molto bello oggi — сегодня очень красивый закат.
У птички моей крылья — бумажный пепел,
Тонкие кости, а голос звенит как сталь,
Ей бы лететь, а не в печь, не железный вертел.
Птичку мою только мне и, наверно, жаль.
Птичка летит, попирает крылами крыши,
В небе парит, разрезая его собой.
Жаль, что я песен её не смогу услышать,
Лишь бы она обрела для себя покой.
Птичка не знает, сколько осталось дальше,
Просто летит и не видит меня внизу.
В птичке моей нет ни греха, ни фальши
Голос, как сталь, но прекрасней других на звук.
У птички моей есть ледяные стрелы,
Во взгляде тоска, а в сердце стучит печать.
Погибнуть готов, чтобы просто она запела.
Но я не услышу, мне тоже, родная, жаль.
— У птички моей крылья — бумажный пепел, тонкие кости, а голос звенит как сталь, — хрипло напевает Брок, неуклюже шнуруя высокие ботинки. — Ей бы лететь, а не в печь, не железный вертел. Птичку мою только мне и, наверно, жаль.
Руки после Трискелиона почти не слушаются, пальцы гнутся плохо, суставы ноют почти от любой нагрузки, но Броку и не нужно больше ювелирной точности. То, что он задумал, можно исполнить и так, едва стоя на ногах. Храни бог изобретателя транквилизаторов. С ними и боль почти не ощутима. Почти. Но это даже и хорошо, не даёт забыть о том, для чего все это… для кого…
читать дальшеБрок никогда не был сентиментальным идиотом, никогда не стремился к несбыточному, высокому. Хватало и того, что поближе. Как там про синицу и аиста? Вот-вот, то-то и оно. Ещё он не был добрым, доверчивым, открытым и ещё много каким. Ничего никогда не делал без пользы для самого себя. Мир большой, он сам справится со своими проблемами, как справлялся много тысяч лет, а вот он был у себя один и профукать жизнь ради служения чьим-то идеалам не стремился.
Он работал.
Ба всегда твердила, что счастье и любовь нельзя купить за деньги. Брок же всю свою жизнь доказывал обратное. Неясно что там со счастьем, оно вообще что-то безумно эфемерное, а вот любовь покупалась прекрасно во всех своих проявлениях. И Брок за свою жизнь выучил только одно — если говорят, что что-то не продаётся, значит, ты мало предложил.
Это кредо его не подводило, пока один из контрактов не вышел боком.
— Птичка летит, попирает крылами крыши, в небе парит, разрезая его собой. Жаль, что я песен её не смогу услышать, лишь бы она обрела для себя покой.
Обойма со щелчком становится на место. Брок закуривает, хоть и сложно повернуть колесико зажигалки.
Осталось совсем чуть-чуть.
Серые глаза, сосульки длинных волос, перемазанных прозрачным гелем, и бледные дрожащие от холода губы.
День, когда все изменилось, ничем не отличался от других. Майский вторник, хрен помнит какого числа. Кофе и сигареты точно по расписанию, тренировки боевой группы, визит на ковёр к начальству с новым назначением и дополнительным нулём к зарплате, и удар под дых чужим взглядом, сиплым, режущим слух — «командир».
И Брок пропал, как пропадают все люди, встречая что-то для себя слишком непонятное, неправильное и в тоже время нужное, как тянутся оказаться как можно ближе к своему… своему человеку. Так и Брок тянулся, узнавал, искал, разбирался, старался понять, сделать жизнь Зимнего если не хорошей, идеальной, то хотя бы приемлемой и комфортной, пока однажды на плечо не опустилась тяжелая голова.
— Я устал, командир.
Простая незатейливая фраза стала точкой отсчёта, щелчком той самой зажигалки, подпалившей фитиль.
Романтиком Брок не был, но вот защищать тех, кто ему дорог, умел всегда. Благо в его списке было не так уж и много имён, и оба из того времени, когда белое было белым и любовь нельзя было купить не за какие деньги. Чезаре Августа Рамлоу и Джеймс Бьюкенен Барнс.
— Птичка не знает, сколько осталось дальше, просто летит и не видит меня внизу, — хрипит Брок, загружаясь в грузовик. Мусоросборщик уже несётся на полной скорости по улицам Лагоса. Обратный отсчёт приблизился к десяти. — В птичке моей нет ни греха, ни фальши. Голос, как сталь, но прекрасней других на звук.
Брок защищал Зимнего ото всех, даже от него самого. Словно ребёнка, учил ходить, говорить, жить, прятать себя настоящего, вбивал в голову казавшиеся прописными истины. Заставлял запоминать адреса, имена, маршруты, никак не относящиеся к миссиям.
— Зачем, командир? — спрашивал Зимний, но доверчиво запоминал, даже не получая ответа, выжигал у себя в подкорке и даже после обнуления мог без запинки назвать координаты, по которым должен двигаться, как только получит приказ. А Брок радовался такой исполнительности, много курил и проверял-проверял-проверял, доводил до автоматизма, чтобы по следам его Баки-Баки никто не отправился, чтобы некому было.
Сигарета падает из ослабших пальцев, ударяется о колено и закатывается под сидение. Но Брок даже внимания не обращает, потому что впереди забор и несколько минут крошащей зубы боли. Но её не сложно потерпеть, главное — переплавить в злость, вспомнить, за что ты ненавидишь каждого, кто перед тобой, и куда они потом пойдут, кого будут точно так же выслеживать, загоняя в угол, травить, словно дикого зверя.
Он не позволит.
Первым пулю в висок получил техник, протянувший руки к начавшему сбоить Зимнему.
Броку тяжело видеть его таким растерянным, невозможно молодым, не знающим, что из происходящего вокруг реально. Тяжело и страшно, а вдруг забыл, вдруг не выполнит приказ и потеряется, пропадёт в этом противостоянии сильных.
— Хей, — позвал Брок, обхватил лицо Баки ладонями, заглянул в глаза. — Ты знал его, и он тебя, но сначала я, помнишь? Моя просьба.
— Просьба…
От тихого шёпота, расфокусированного взгляда почти плохо, почти больно. Но Брок умеет терпеть, и этот раз ничем не отличается от ножевого ранения. Заживёт, затянется, сейчас главное не потеряться во времени, успеть соскочить, пока Роджерс в недоумении пялится в пространство в попытке осмыслить. Пока не начал искать.
И Баки уходит, уезжает на арендованном специально для него минивене, обряженный как чёртов студент, с кучей пустых чемоданов в багажнике. Он мчится в сторону Мексики, чтобы там пропасть с концами, оставив вместо себя в машине обгоревший до неузнаваемости костяк. А у Брока ещё очень много работы, правда, сейчас уже не за деньги. Ба гордилась бы им.
Вторая пуля, третья.
Броку не нужен порядок, не нужна Гидра, и он не пытается захватить заложников, а стреляет наверняка, потому что о боли знает как никто другой. Потому, что его счастье сейчас мчалось по дороге в никуда.
— У птички моей, — поёт Брок, нанося удар за ударом. — Есть ледяные стрелы. Во взгляде тоска, а в сердце стучит печаль.
Роджерс ярким сине-красным пятном влетает в стену какого-то лотка, сшибает его напрочь, разметав какие-то фрукты. Брок не видит, не слышит ничего. Пот заливает лицо, мышцы сводит страшной судорогой боли. И надо-то всего подпустить Роджерса ближе, нащупать такую же яркую как и он сам кнопку и…
— Погибнуть готов, чтобы просто она запела, но я не услышу. Мне тоже, родная, жаль.
***
Ярко-красным вспыхивает закат, обливает багрянцем апельсиновую рощу и извилистую дорожку к дому.
Чезаре откладывает шитьё и тихо вздыхает. Сегодня как-то по особенному душно, тяжело на сердце, тянет и болит в груди. Она привычно закуривает , вдыхая горький дым крепких сигарет и машет Джейми рукой.
— Il mio ragazzo? — улыбается ему, гладить по голове, перебирая отросшие за последнее время пряди. — Tramonto molto bello oggi.
Джейми укладывает голову ей на колени, поправляет железными пальцами складки застиранной юбки.
— Bella, nonna.
______________________
il mio ragazzo — мой мальчик.
tramonto molto bello oggi — сегодня очень красивый закат.
У птички моей крылья — бумажный пепел,
Тонкие кости, а голос звенит как сталь,
Ей бы лететь, а не в печь, не железный вертел.
Птичку мою только мне и, наверно, жаль.
Птичка летит, попирает крылами крыши,
В небе парит, разрезая его собой.
Жаль, что я песен её не смогу услышать,
Лишь бы она обрела для себя покой.
Птичка не знает, сколько осталось дальше,
Просто летит и не видит меня внизу.
В птичке моей нет ни греха, ни фальши
Голос, как сталь, но прекрасней других на звук.
У птички моей есть ледяные стрелы,
Во взгляде тоска, а в сердце стучит печать.
Погибнуть готов, чтобы просто она запела.
Но я не услышу, мне тоже, родная, жаль.
-
-
17.05.2020 в 17:47Но очень красиво....
-
-
18.05.2020 в 14:40очень сильно, расплакалась
-
-
18.05.2020 в 17:06linalisa, иногда надо написать, нет выбора другого